Теперь скажу о радио. Мои песни передавали разные радиостанции, очень часто — без моего ведома. Гитлеровцы, те вообще ничьего разрешения не спрашивали, даже формально. Они считали себя хозяевами мира и делали что хотели. В том, что какие-то фашистские радиостанции передавали мои песни, моей вины нет и быть не может. А вот то, будто я выступал с какими-то призывами, — гнусная черная клевета. Доказательством этого служит то, что меня не расстреляли в 1944-м с приходом советских войск в Бухарест. Всех предателей расстреливали или вешали, а меня вдруг пощадили? Чего ради? По какой причине? По той причине, что никогда я на фашистском радио не выступал. Также я никогда не сотрудничал с фашистскими газетами и журналами и не выступал перед гитлеровцами[97]. Есть принципы, через которые невозможно переступить. Пришлось мне выступать перед румынскими военными в тот период, когда Румыния была союзником гитлеровской Германии, но я уже писал, почему мне пришлось на это пойти.

«Что вы на это скажете?» — спросил меня офицер, имя и звание которого я называть не хочу. «Все это ложь от начала и до конца, — ответил я. — Не могу понять, как такая статья могла появиться в советской газете». «Видимо, на то были причины, — сказал мне офицер. — Кому-то хотелось опорочить вас». «Кому? — удивился я. — За что меня оклеветали? У меня никогда не было врагов в Советском Союзе, да еще таких, которые могли бы организовать публикацию статьи в центральной газете». «Не было бы недоброжелателей, — сказал офицер, сделав ударение на слове «недоброжелатели», — не было бы и статьи. Вам следует быть осторожным. Особенно с учетом вашей службы в румынской армии». «Я могу рассказать, как я оказался в румынской армии и что я там делал!» Еще осенью 1944 года мы с Верочкой заполнили анкеты в советской военной комендатуре и приложили к ним подробные автобиографии. Генерал Буренин посоветовал нам описать все как можно подробнее. «Чем больше фактов, тем убедительней выглядит документ», — сказал он. Все то, что я писал в комендатуре, я рассказал тому офицеру, а затем спросил, с какой целью он показал мне вырезку из газеты и завел такой разговор. «Не беспокойтесь, это не провокация и не проверка, — ответил он. — Просто я хотел вас предупредить. Тот, кто предупрежден, тот вооружен. Вы мне нравитесь, и я не хотел бы, чтобы у вас были неприятности». «Что же я должен теперь сделать?» — спросил я. «Ничего, живите, как жили, только помните, что ваше поведение должно быть образцовым, чтобы вас ни в чем нельзя было упрекнуть. Случись что, вам припомнят все старые грехи, как существующие, так и несуществующие». Я окончательно растерялся. По глазам моего собеседника и по тому, как он держался, было видно, что это не провокация. Человек на самом деле хотел предупредить меня. Но почему же тогда он советует мне не предпринимать ничего для своего оправдания? Разве это правильно? Мне казалось, что я должен оправдываться, написать в какую-то инстанцию, требовать опровержения. За что меня оклеветали? За что?

Офицер объяснил мне, что требовать опровержения сейчас не стоит. «Вы сделаете только хуже, — сказал он. — Вы привлечете внимание к этой статье. Знаете поговорку: «Дыма без огня не бывает?» Вот также станут думать и о вас. Вам следует вести себя иначе. Вы должны каждый день, каждым своим поступком доказывать вашу лояльность. О человеке судят по его делам. Помните, что за вами наблюдают и каждый ваш поступок скрупулезно оценивается. Имеет значение абсолютно все: с кем вы встречаетесь, что вы говорите, где вы бываете и, в особенности, какие песни вы исполняете. Возьмем, к примеру, ваше сегодняшнее выступление. Любовь, разлука, верность — это хорошо. Но для выступления перед советскими гражданами этого недостаточно. В вашем репертуаре непременно должны быть идейные песни. Хотя бы три или четыре. С этих песен надо начинать выступление и ими же заканчивать».

Я попросил объяснить мне, какие песни считаются идейными, и напомнил, что мой репертуар одобрила комиссия при комендатуре. В сентябре 1944 года я представил на рассмотрение тексты всех моих песен. Только одну песню исключили из репертуара — «Чубчик», все остальные разрешили исполнять. Тогда я недоумевал, не мог понять, чем не понравился комиссии «Чубчик»[98], но после прочтения клеветнической статьи обо мне понял, что совершенно аполитичной песне кто-то решил придать политическое значение. Но так ведь можно и «Стаканчики» счесть антисоветской песней, было бы желание.

«Вам не обязательно петь «Интернационал» или «Вставай, страна огромная», — объяснил мой собеседник. — Эти песни не очень-то соответствуют вашему репертуару. Но вы можете спеть «Катюшу», «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа», «Темную ночь». В репертуаре певца, который выступает перед советскими людьми, непременно должны быть советские песни!» Офицер был прав. Я как-то не подумал об этом, выступал со своим прежним репертуаром, и никто мне не подсказал до тех пор, что репертуар следует изменить. В комиссию, которая рассматривала мой репертуар, входило несколько человек, четверо или пятеро, уже не вспомню точно. Они беседовали со мной, но не сказали, что мне нужно добавить в репертуар советские песни.