Внезапное обогащение, так волновавшее Урсулу, в те времена уже никого не удивляло. Макондо купался в сказочной роскоши. Глиняные дома с тростниковыми кровлями, построенные первыми поселенцами, были вытеснены кирпичными зданиями с деревянными ставнями и цементными полами, где не так ощущался гнет удушливой жары в два часа пополудни. От старого поселка Хосе Аркадио Буэндии остались одни пропыленные миндальные деревья, сумевшие выстоять в самое тяжкое время, да прозрачные воды реки, чьи доисторические валуны были обращены в пыль неистовыми камнедробилками Хосе Аркадио Второго, когда он вознамерился углубить речное дно для судоходства. Это была бредовая затея, сравнимая лишь с безрассудствами его прадеда, поскольку каменистое русло и многочисленные пороги так или иначе не позволяли судам дойти от городка до моря. Но Хосе Аркадио Второй неожиданно уперся, как бык, и от своего не отступал. До этого случая он не отличался взлетами фантазии. Кроме недолгой связи с Петрой Котес, он даже к женщинам не проявлял интереса. Урсула считала его самым никчемным представителем рода Буэндия, неспособным прославиться даже на петушиной стезе. И тут вдруг полковник Аурелиано Буэндия рассказал про виденный им в войну испанский галион, который сидит на мели в двенадцати километрах от моря. Этот рассказ, долго казавшийся многим просто химерой, для Хосе Аркадио Второго стал откровением. Он пустил с молотка своих петухов, нанял рабочих, купил оборудование, и адская работа началась: дробились камни, копались каналы, сносились мели и даже выравнивалась крутизна водопадов. «Я такое уже видывала, — кричала Урсула. — Похоже, время перевернулось и все начинается сначала!» Когда Хосе Аркадио Второй решил, что по реке могут идти суда, он представил брату планы, разработанные в деталях, и последний дал ему денег для их осуществления. А затем Хосе Аркадио Второй надолго исчез. Поговаривали, что идея купить пароход — всего лишь ловкий шаг, чтобы улизнуть с деньгами брата, но однажды разлетелись слухи, что к городу подплывает странная посудина. Жители Макондо, уже и думать забывшие о великих делах Хосе Аркадио Буэндии, высыпали на берег и глазам своим не поверили, увидев, как к причалу подходит первое и последнее плавательное средство передвижения, когда-либо подходившее к городу. Это был всего-навсего бревенчатый плот, перевязанный толстыми канатами, за которые его тащили вверх по течению двадцать человек, шедшие берегом. На плоту, выпятив грудь и сверкая глазами, стоял Хосе Аркадио Второй и командовал сложной процедурой причаливания. Вместе с ним приехала компания великолепных дам, которые прятались от жгучего солнца под разноцветными зонтиками и прикрывали белые плечи шелковыми шалями, а лица у них были ярко накрашены, в волосах пестрели живые цветы, на руках сверкали золотые змеи, а во рту — бриллиантовые зубы.

Только эту бревенчатую махину смог дотащить Хосе Аркадио Второй до Макондо и только один-единственный раз, но он так и не признал своего поражения и считал содеянное подвигом и демонстрацией силы воли. Во всех своих расходах он отчитался перед братом и вскоре опять стал возиться с петухами. Единственной пользой от этого неудачного предприятия был свежий ветерок новой жизни, ворвавшийся в Макондо вместе с дамами из Франции, чье изумительное мастерство совершило переворот в традиционных методах любви и чья приверженность бытовому комфорту нанесла удар отсталому заведению Катарины и превратила заурядную улицу в настоящий базар с японскими фонариками и грустными шарманками. Именно эти дамы затеяли кровавый карнавал, на три дня погрузивший Макондо в пучину безумства и оставивший о себе добрую память только тем, что свел Аурелиано Второго с Фернандой дель Карпио. Ремедиос Прекрасная была объявлена королевой карнавала. Урсула, которую пугала волнующая красота правнучки, не смогла воспрепятствовать этому. До той поры она не выпускала девушку на улицу и только разрешала ей ходить с Амарантой к мессе, да и то заставляла прикрывать лицо черной мантильей. Не слишком благочестивые мужчины, из тех, что под видом священников произносили богопротивные речи в заведении Катарины, приходили в церковь с одним лишь намерением: увидеть, хотя бы на миг, лицо Ремедиос Прекрасной, о сказочной красоте которой ходили восторженные толки по всем селениям низины. Не скоро любопытные добились своего, и, наверное, лучше бы им ее не видеть, потому что многие из них навсегда потеряли сон. Чужестранец, побудивший ее открыть лицо, навеки лишился покоя, погряз в нищете и разврате, а годы спустя был раздавлен ночным поездом, когда задремал на рельсах. Едва он объявился в церкви в зеленом вельветовом костюме и расшитом узорами жилете, все подумали, что приехал он издалека, наверное, из какого-нибудь заморского города, прослышав о колдовской красе Ремедиос Прекрасной. Он был так хорош собой, так горделив и недоступен, выглядел таким благородным сеньором, что рядом с ним Пьетро Креспи показался бы недоноском, и многие женщины перешептывались с ехидной усмешкой, что, мол, не ей, а ему надо прикрываться мантильей. Он ни с кем из жителей Макондо не вступал в разговоры. Приезжал, как сказочный принц, по воскресеньям с восходом солнца на коне с серебряными стременами и бархатной попоной и уезжал из города тотчас после мессы.

Его появление в церкви заставило всех сразу же заговорить о том, что между ним и Ремедиос Прекрасной происходит упорный и молчаливый поединок, заключено тайное пари, идет незримая тихая борьба не на жизнь и любовь, а на смерть. На шестое воскресенье кабальеро появился с желтой розой в руке. Прослушал мессу, как всегда стоя, а затем преградил путь Ремедиос Прекрасной и протянул ей эту одинокую розу. Она как ни в чем не бывало взяла цветок, словно только и ждала подношения, и на миг приоткрыла лицо, поблагодарив улыбкой. Но заезжему кабальеро и другим мужчинам, на свою беду оказавшимся рядом, этот лик навечно врезался в память.

Кабальеро с тех пор обосновался под окном Ремедиос Прекрасной с толпой музыкантов, игравших порой до рассвета. Один только Аурелиано Второй сердечно ему сочувствовал и старался отговорить от зряшной затеи. «Не тратьте даром время, — говорил он воздыхателю как-то ночью. — Женщины в этом доме упрямее ослиц». И предлагал свою дружбу, звал купаться в шампанском, пытался его убедить, что у всех женщин в роду Буэндия не сердце, а камень, но не сумел сломить упорства кабальеро. Обозленный нескончаемыми ночными концертами, полковник Аурелиано Буэндия пригрозил облегчить ему страдания пистолетом. Но ничего не действовало на обожателя Ремедиос, пока он сам не впал в уныние и не опустил руки. Из видного и достойного человека превратился в жалкого оборванца. Поговаривали, что он пренебрег властью и богатством в своей далекой стране, хотя, сказать по правде, никто не знал, откуда он родом. Он стал зачинщиком драк, завсегдатаем кабаков и просыпался поутру, ерзая на собственной тверди в заведении Катарины. Самым печальным в его драме было то, что Ремедиос Прекрасная не замечала его даже тогда, когда он являлся в церковь нарядный, как принц. Она взяла розу без всякого умысла, скорее потехи ради, — слишком забавен был поступок, и она подняла мантилью, чтобы увидеть лицо шутника, а не для того, чтобы показать свое.

В общем-то Ремедиос Прекрасная была странным созданием, не от мира сего. Когда она стала зрелой девушкой, Санта София де ла Пьедад еще долгое время ее мыла и одевала, и даже когда ее научили все делать самой, мать следила, чтобы она не рисовала на стенах зверушек палочкой, окунаемой в свои жидкие каки. Двадцатилетняя Ремедиос не умела ни читать, ни писать, ни пользоваться столовыми приборами и разгуливала голой по дому, ибо ее натура отвергала всякого рода условности. Когда молодой начальник стражи объяснился ей в любви, она отвергла его просто потому, что ее удивила его наглость.