Никогда в своей жизни Аурелиано не поступал осознаннее, чем в тот час, когда забыл о своих усопших и о горе по своим усопшим и снова заколотил двери и окна деревянными крестовинами Фернанды, чтобы не смущать свою душу никакими соблазнами, ибо теперь он знал, что в пергаментах Мелькиадеса определена его судьба. Он нашел их целыми и невредимыми среди доисторических растений, и дымящихся луж, и светящихся насекомых, заполнивших комнату, словно нога человека тут никогда не ступала, и, не удосужившись вынести пергаменты на свет, здесь же, стоя, без малейшего труда, будто бы они были написаны по-испански и освещены ярким полуденным солнцем, Аурелиано стал вслух читать текст. Это была история семьи Буэндия, заранее, сто лет назад, описанная Мелькиадесом во всех подробностях. Он написал ее на санскрите, своем родном языке, и зашифровал синхронные стихи личной условной азбукой императора Августа, а несинхронные — военными шифрами лакедемонян[130] . Последняя головоломка, ключ к которой Аурелиано уже нащупывал, когда его сразила любовь к Амаранте Урсуле, состояла в том, что Мелькиадес изложил семейные истории не в соответствии с условным человеческим временем, а до того сгустил повседневные события целого века, что все они соприкасались в какие-то моменты. Потрясенный открытием, Аурелиано читал громко, без запинки те энциклики, которые сам Мелькиадес декламировал Аркадио, заставляя того слушать, и которые в действительности были предсказанием расстрела Аркадио. Аурелиано вычитал пророчество о рождении самой прекрасной на свете женщины, которая вознесется на небо душой и телом, и узнал о происхождении двух близнецов, посмертных детей их отца, не сумевших расшифровать пергаменты не только из-за бесталанности или нерадивости, а потому, что срок еще не пришел. В этом месте, горя желанием узнать о собственном происхождении, Аурелиано перескочил через несколько страниц. Тут подул ветерок, тихий, собирающийся с силами, наполненный голосами прошлого, шепотом давно отцветших бегоний, вздохами разочарований, отлетевших до прихода настоящей тоски. Аурелиано не заметил ветерка, ибо в этот момент разглядел первые приметы самого себя — в своем чувственном деде, который по ветрености натуры оказался в пустыне миражей, где искал красивейшую женщину, нашел, но не смог дать ей счастья. Аурелиано узнал его, последовал дальше тайными путями своего рода и увидел миг собственного зачатия среди скорпионов и желтых бабочек в сумеречной купальне, где один мастеровой тешил свою похоть с той, что отдавалась мужчине назло своей матери. Аурелиано был так поглощен письменами, что не заметил второго, яростного и мощного, порыва ветра, который сорвал с петель двери и окна, разметал крышу восточной галереи и подломил фундамент. Только сейчас он открыл, что Амаранта Урсула была ему не сестрой, а теткой и что Фрэнсис Дрейк осадил Риоачу только для того, чтобы все они плутали в поисках друг друга по самым запутанным лабиринтам кровных связей до тех пор, пока не породят мифологического монстра, с которым найдет конец весь их род. Макондо был уже почти весь перемолот в пыль и труху страшным смерчем, который раскручивала ярость библейского урагана, когда Аурелиано перевернул еще одиннадцать страниц, чтобы не тратить время на хорошо знакомые факты, и начал расшифровывать момент, которым жил, постигая его по мере проживаемых мгновений, читая предсказания самому себе на последней странице пергамента, будто смотрелся в словесное зеркало. Скользнул взглядом ниже, чтобы пропустить предсказания и узнать час и обстоятельства собственной смерти. Однако прежде чем взглянуть на последний стих, он уже понял: ему никогда не покинуть эту комнату, ибо было предречено, что зеркальный (или зазеркальный) город будет снесен ураганом и стерт из памяти людей в ту самую минуту, когда Аурелиано Вавилонья закончит чтение пергаментов, и что все написанное в них неповторимо отныне и навеки, ибо ветвям рода, приговоренного к ста годам одиночества, не дано повториться на земле.