За стеклами машины все зеленело, волнистый ковер квадратных зеленых полей окаймляли более темные рощи. Они видели коров и лошадей. Проезжали крохотные городки, где бросались в глаза жалкие продовольственные ларьки, старые бензоколонки и древние баптистские церкви. Городки быстро оставались позади, и они все больше углублялись в растущую тень от высокого горного хребта. Дорога медленно, но неуклонно пошла вверх.

После встречи с геологом Кимберли была молчалива. Опущенный защитный козырек бросал тень на верхнюю часть ее лица, и разглядеть его выражение было трудно.

Мак беспокоился за нее. Утром она появилась чуть свет, с впалыми щеками и лихорадочно блестящими глазами — явно не выспалась. На ней были льняные брюки, белая блузка и льняной жакет. Одежда эта выглядела строго и профессионально, но Мак подозревал, что Кимберли надела длинные брюки, чтобы спрятать под штаниной нож, а жакет — чтобы прикрыть выпуклость «глока» в пристегнутой к талии кобуре. Словом, у нее был вид женщины, отправляющейся на войну.

Мак подозревал, что на войну она отправлялась часто. Что после смерти матери и сестры жизнь для нее была, в сущности сплошной долгой битвой. Эта мысль причиняла ему боль.

— Красиво, — сказал он наконец. Кимберли передвинулась на сиденье, бросила на Мак быстрый взгляд и вытянула ноги.

— Нравятся тебе горы? Или ты городская девушка?

— Городская. Собственно, росла я в Алегзандрии, неподалеку от этих гор. Но Алегзандрия скорее пригород Вашингтона, чем Ричмонда. И мать больше интересовал Смитсонский институт, чем горы Шенандоа. Потом я поехала в Нью-Йорк учиться в школе. А ты?

— Горы я люблю. Да и реки, поля, сады, ручьи, леса всю природу. В детстве мне повезло. У дедушки и бабушки матери персиковый сад площадью в сто акров. Когда их дети вступали в брак, они дарили каждому по три акра для строительства дома, так что все братья и сестры жили рядом. Росли мы с сестрой вольготно, в окружении дюжины двоюродных братьев и сестер, широких просторов. Мать каждый день выставляла нас из дому, велела не умирать и вовремя возвращаться к ужину. Что мы и делали.

— Видимо, ты ладил с двоюродными.

— Нет, мы вечно цапались. Правда, больше для развлечения. Выдумывали игры, попадали в переплеты. В основном носились по округе как варвары. А вечерами играли в настольные игры.

— Всей семьей? Каждый вечер? В голосе ее прозвучало недоверие.

— Да. Поочередно, в домах всех дядюшек и тетушек. Начала это мать. Она не выносит телевизор, считает, что он портит мозги, называет его дурацким ящиком. Когда мне исполнилось двенадцать лет, наш она выбросила. Думаю, отец от этой потери так и не оправился, но нам после этого приходилось находить себе занятие, чтобы скоротать время.

— И вы стали играть в игры?

— В развивающие. В «монополию», в «скрабл» и прочие, кстати, и в мою любимую «риск». Кимберли вскинула брови.

— И кто выигрывал?

— Я, разумеется.

— Верю, — серьезно сказала Кимберли. — У тебя традиционные южные манеры, но в глубине души ты прирожденный игрок, что я вижу всякий раз, когда говоришь об этом деле. Ты не любишь проигрывать.

— Тот, кто сказал, что нет ни победителей, ни побежденных, явно был побежден. Комплекс разнообразных музеев, научных учреждений, художественных коллекций в Вашингтоне.

— Не спорю.

— Я и не ожидал этого, — усмехнулся Мак.

— А нас не привлекали настольные игры, — заговорила Кимберли. — Мы читали книги.

— Серьезные или развлекательные?

— Серьезные, конечно. Во всяком случае, на глазах у матери. Однако когда гасили свет, Мэнди тайком приносила в спальню экземпляры «Блаженной долины грез». Мы читали их под одеялом при свете фонарика. Хихикали до полусмерти.

— «Блаженную долину грез»? По-моему, тебе больше подошла бы Нэнси Дру [6].

— Нэнси мне нравилась, но Мэнди более умело, чем я, проносила контрабанду, а она увлекалась «Долиной». Кстати, и выпивкой, но это уже другая история.

— Ты непокорная.

— Все мы иногда непокорные. — Кимберли взглянула на Мака. — Скажи, большой обаятельный южанин, ты влюблялся когда-нибудь?

— Угу.

Кимберли пристально уставилась на него.

— Однажды. В подругу сестры. Она познакомила нас, мы понравились друг другу, и какое-то время все было хорошо.

— Что же произошло потом?

— Не знаю.

— Это не ответ.

— Милочка, от мужчины другого ответа ты не получишь.

Кимберли вновь устремила на него взгляд, и Мак не выдержал.

— Видимо, я был идиотом. Рейчел была славной девушкой. Веселой, спортивной, приветливой. Она преподавала во втором классе и была очень ласкова с детьми. Такую надо поискать.

— И ты порвал с ней отношения, разбил сердце лучшей подруге сестры?

Мак пожал плечами.

— Скорее позволил им постепенно угаснуть. Рейчел была из тех девушек, на которых нужно жениться, потом остепениться и растить не меньше двух детей. А я… к этому был не готов. Сама знаешь, какая у меня работа. Получаешь вызов и должен ехать. И невесть когда вернешься домой и представлялось, как она все больше ждет, все меньше улыбается. Я решил не обрекать ее на такую участь.

— Тоскуешь по ней?

— Признаться, не вспоминаю ее уже несколько лет.

— Почему? Похоже, она само совершенство.

— Кимберли, никто не совершенен, и, если хочешь знать у нас была проблема. На мой взгляд, значительная. Мы никогда не ссорились.

— Не ссорились?

— Ни разу. А мужчине и женщине нужно ссориться, сходиться в рукопашной примерно раз в полгода, потом заниматься любовью так, чтобы пружины кровати не выдержали. По крайней мере я так считаю.

— Я… мне такое в голову не приходило.

— Теперь твоя очередь. Как его звали?

— Не могу назвать никакого имени.

— Милочка, имя есть у всех. У мальчика, сидевшей в классе позади тебя. У ведущего футболиста из колледжа, который не поддался твоим чарам. У парня сестры, из-за которого ты ей втайне завидовала. Давай-давай. Исповедь облегчает душу.

— И тем не менее никакого имени не могу назвать. Честное слово. Я ни разу не влюблялась. Видимо, не тот тип характера.

Мак нахмурился.

— Влюбляются все.

— Неправда, — возразила Кимберли. — Любовь не для всех. Некоторые всю жизнь живут одни и при этом очень счастливы. Влюбиться… Тут нужна мягкость. Уступчивость. Этими свойствами похвастаться не могу.