городок, который будет прекрасен и чист. Сейчас хлам и мусор валяются между домами, и это неприятно. Если все убрать, не сразу, конечно, сложить в мешки и отнести на свалку, мы будем жить чище и лучше…

Вождь уже не слушал профессора, он улыбался во весь рот, и только совсем наивный человек не угадал бы в смеющемся Варгасе счастливого хитреца, который провел мудрого человека и получил все, что хотел изначально.

Профессор не принадлежал к наивным простакам, но он тоже рассмеялся в ответ на реакцию Варгаса. Бородачи схватили друг друга за руки и смеялись уже друг над другом и над судьбой, которая предоставила им сегодняшний день для испытания, мук, счастья, дружбы, любви, боли, радости… Редко человеку выпадает такой насыщенный день. Сидящие мужчины знали цену этому подарку, и поэтому смех их был долог и искренен…

– Варгас! Варгас! – Кто-то бежал к мужчинам. – Тебя просит Мэле. Он умирает…

Вождь сорвался с места и побежал в селение. У постройки, где жил старик, уже собралось десятка два человек. Перешептываясь, они стояли вокруг лежанки, которую по просьбе Мэле вынесли из дома. Рядом с ним сидела Даша и мокрой тряпкой вытирала лицо, грудь, руки старика…

Люди расступились и впустили в центр запыхавшегося Варгаса. Кто-то держал наготове маленькую табуретку. Вождь сел у изголовья и наклонился к своему самому близкому другу на всем побережье.

Мэле приподнял руку, и Варгас жадно схватил ее – старик даже немного поморщился…

Они смотрели друг другу в глаза и молчали. Им незачем было разговаривать: за годы, проведенные вместе в заботе о поселении, наведении порядка, справедливости, всё, что можно и нужно, было уже сказано. Сентиментальность давно исчезла из жизни вождя и его ближайшего помощника, поэтому слова признательности, успокоения, поддержки были просто не к месту. Изредка Варгас гладил руку старика, и тот улыбался. Вторая рука Мэле лежала на коленях у Даши, которая старалась массировать пальцы, придавая крови еще хоть какую-нибудь силу для течения в умирающем теле. Раскинув руки, будто обнимая своих друзей, Мэле тихо лежал и смотрел в небо.

– Вождь, – почти неслышно проговорил старик, – я верующий, ты знаешь. Я хочу исповедаться, а священники к нам до сих пор не попадали…

Мэле грустно усмехнулся. Священник-преступник – этого еще не хватало.

Варгас нагнулся еще ближе, почти к самому лицу:

– Что сделать, скажи, я сделаю…

– Попроси Фалькао поговорить со мной… Он не священник, но он понимает Бога. Он больше священника.

Варгас кивнул и обернулся к людям. Среди остальных стоял и профессор. Вождь встал, подошел к Афе и что-то прошептал на ухо. Тот слушал и внимательно смотрел на Мэле. Потом, ответив также шепотом, Асури подошел к старику и сел на освободившуюся табуретку. Убрав руку с колен Даши, старик как-то неловко помахал ею в воздухе над собой. И Даша, и все остальные тут же отошли как можно дальше – профессор и Мэле остались совсем одни.

– Фалькао, когда я увидел тебя в первый раз, я понял, что ты не такой, как все. Не скажу, что святой, не знаю, не видел никогда… Ты… Я прошу, выслушай меня. Мне важно, чтобы я очистил душу перед смертью и ушел отсюда спокойным. Помоги мне в этом. Я хочу, чтобы ты вытерпел мои слова и сказал то, что говорят священники в конце всего: «Прощаются тебе грехи твои…»

Профессор растерялся, стал оглядываться на вождя, на остальных людей. Помощи ждать было неоткуда, все молча и покорно стояли поодаль, а решиться бросить Мэле и отойти к ним Афа просто не мог.

Мэле слегка потряс руку профессора:

– Ты ничего не бойся, Фалькао. Ты просто выслушай меня и перед тем, как я умру, скажи те слова, которые нужно. Человеку это необходимо. Дело не в старости, нет. Дело в том, что с возрастом быстрее думается или вовсе не думается о жизни. Поэтому много времени остается, тогда и приходит в голову какой-то другой смысл. Понимаешь, если живешь, чтобы выжить, ничего путного в голову не придет. А когда ты живешь… Я хочу тебе сказать, что только здесь, уже на старости лет, я впервые понял, что такое жизнь. Может быть, это были самые мои счастливые годы. Здесь я жил, хотя уж здесь первое время точно приходилось выживать и даже выть от отчаяния. Твой рейтинг, Фалькао, очень нужный для человека удар. Очень…

Мэле другой рукой потянулся к лицу профессора. Взяв несколько прядей, он подтянул к себе лицо Афы и заговорил. Профессор чувствовал его дыхание, спокойное и мелкое, – так дышат собаки, когда, набегавшись за добычей и успокоившись, лежат у ног хозяина. Когда пасть уже можно закрыть и дышать только одним носом. Мэле, отохотившийся уже давно, только и ждал момента, когда ляжет у ног своего хозяина. Не найдя никого, кроме Асури, он говорил ему о своей жизни. Отодвинув табуретку, стоя на коленях и опершись одной рукой о песок, Афа приник к самому лицу старика и слушал каждое слово. Время от времени Мэле останавливался и немного отодвигал лицо профессора от себя, чтобы удостовериться, слышит ли его духовник. Убедившись, старик опять притягивал к себе лицо собеседника и продолжал говорить.

Мэле прожил не только длинную, но и очень пеструю жизнь. Простое перечисление его проступков заняло минут десять-пятнадцать. Старик помнил свою жизнь и старался как можно подробнее передать ее профессору. Словно все, что он сейчас отдаст, так и останется на этой земле, и уйдет Мэле в иной мир свободный и чистый. Нужно теперь только подтверждение профессора, что он все слышал, все понял и оставляет земную жизнь человека здесь, на земле, вместе с плотью, готовой уже сейчас превратиться в тлен.

Афа слушал и содрогался: впервые в жизни он испытывал страх уже только от пересказа содеянного. Постепенно душа его переставала вздрагивать, становилась мужественнее и выносливее – профессор даже успел подумать, насколько человеку хочется вернуться в лоно Вселенной без грязи, налипшей на «кожаной одежде». Афа слушал и понимал, что старик вовсе не раскаивается, как принято воспринимать откровение умирающего. Нет, он отчетливо признавал за собой грех и старался в полной мере описать его и даже назвать преступлением свою жизнь. Мэле не плакал, не страдал, не выпрашивал снисхождения – он самостоятельно разбирался со своей жизнью, не оставляя ни одной лазейки для оправдания. Единственно, чего он страстно желал, – это успеть еще при жизни оставить свое собственное суждение о себе самом и открыть дверь домой таким, каким он много лет назад захотел выйти