Едва ли им случится найти себе пару, — думал я без злорадства, лишь с некоторой брезгливостью. — Наверное, Лидия была единственным ярким пятном в их жизни. Случайное, недолгое везение — и больше ничего не светит. Женщины, привлекательные хоть чем-то, обходят их по другой стороне улицы. Прекрасные незнакомки смотрят мимо и сквозь — ибо чувствуют: вибрации и токи лишь отпугивают, пропадают зря.

Я спросил потом Лидию, как она могла иметь с ними секс? Кончать с ними, шептать им что-то? Та лишь пожала плечами — мало ли, мол, с кем порой случается переспать.

Я сказал ей: — Вот этого стоят рассыпанные шарики жемчужной пудры!

В этом все твои истории, — укорил я ее, и она испугалась: — Ты мною разочарован?

Ну да, — ухмыльнулся я, — и да, и нет.

Потом успокоил ее: — Все в прошлом.

Ты стала другой, — признал я, и Лидия потянулась ко мне губами. От нее пахло хамоном самой высшей марки.

Я подумал еще про Рафу и Ману — лучше бы им, мол, поселиться вместе. Вместе вести хозяйство, стареть, доживать — в тесной мансарде недалеко от госпиталя. Все равно, засевший в них страх отвадит более живую судьбу. Или же, они могут сдаться на сомнительную милость «худших из самок» — неаппетитных, крикливых, злобных, рыскающих в поисках покорной жертвы. Что ж, эти двое как раз и есть те самые жертвы — вместе с легионом их двойников. Их облапошили, загнали в угол — худшие из самок, с которыми не поспоришь. Поди возрази, попробуй стать на пути — тут же общество обрушится на тебя всей мощью. Европа — стареющая самка, все еще полная куража — объявит тебя врагом, придушит, заставит сдаться. Заставит склонить голову, признать свою слабость. Ибо ты — с презрением сообщат тебе — мужчина!

Что говорят при этом призраки любви, ее тусклые тени? Что они шепчут себе под нос? Наверное, молчат — в этой стране им неуютно. Они, подозреваю, почти тут и не живут — кроме тех мутантов, что взращены в пробирке. Кроме тех, что выкормлены искусственным молоком в пансионе — вроде брайтоновского, но другом. Тех, что рождены извращенным сознанием — вроде моего, но другим. Наши вещи все же полны жизни. Ну а эти — грош им цена. Они выпущены на свет на тонких подгибающихся ножках. Неужели у них есть сила?..

Я писал об этом Семманту — с горечью, которой сам стыдился. В тех моих строках хватало вопросительных знаков. Признаться, у робота они не вызвали отклика. Он, может, вообще не понял, о чем я.

Зато мироздание, как выяснилось после, уловило намек с полуслова. И, выбрав момент, ответило тем же, швырнуло его мне в лицо — как испанским донам их былую спесь.

Но это было потом, пока же я не ждал подвоха и смотрел свысока. У меня были причины смотреть свысока. И я не думал о том, каково — свысока — падать.

На финансовых рынках продолжался спад, но мы по-прежнему не теряли денег. Тоска и уныние, царившие на биржах, не отражались ни на мне, ни на моем банковском счете. Нужно признать, в том не было моей заслуги. Это все Семмант — он держался молодцом. Уверенно и бесстрашно он скользил меж пропастей — по лезвию бритвы, не теряя фокус, глядя только вперед.

Что ж до меня, мой интерес к биржевым играм иссяк полностью и навсегда. Все было слишком примитивно-убого. Слишком понятно и, вместе с тем, абсурдно. Ни на что нельзя было опереться, всюду подстерегали ловушки, от которых не уберечься. Бросаясь в рынок, ты становился заложником энтропии. Пленником беспорядка, не имеющего предела. Потому что: жадность и страх и впрямь могут быть беспредельны. Могут быть вечны и не иметь конца.

Я больше не хотел смотреть на графики и столбцы цифр — и вскоре перестал себя заставлять. Сил моих хватало лишь на краткие сводки новостей и событий. Я переводил их на язык чисел в соответствии с давно разработанным кодом. Не знаю, нуждался ли в них мой робот, возможно, он и сам уже научился выискивать их в Сети. Но мне хотелось думать, что я тоже участвую — вместе с ним. К тому же, это была традиция, привычный способ нашего с ним общения, и я знал — в дружбе нельзя лениться.

Поэтому я слал ему файлы данных, в конце которых, как и прежде, писал обо всем — о Лидии, о своих раздумьях. Впрочем, раздумьями я теперь утруждал себя не слишком. Время текло легко, споро и на удивление — для меня — праздно.

Словно назло кризису, потрясшему мир, мы с Лидией предавались беспечному сибаритству. Она полюбила дорогие СПА — плескалась часами в бассейнах и джакузи, нежилась в саунах, подставляла тело под водяные струи. Это еще усиливало ее чувственность; после водных каскадов Лидия всегда хотела любви. Быть может, в прошлой жизни она была морской нимфой.

Зачастили мы и в массажные кабинеты. Китаянки и тайки, филиппинки, индонезийки мяли наши тела привычными руками, разгоняли лимфу и кровь, разминали каждую мышцу. Иногда мы заказывали процедуру для двоих — это очень возбуждало. Вскоре я научился не стесняться эрекции на массажном столе, а однажды сеанс балийского джаму перешел в оргию с двумя смуглыми девчонками — по-моему, они были из Джакарты. Лидия потом говорила, что одна из них пахла сандалом.

Мы вообще уделяли внимание запахам. Покупали лучшие кремы, самое дорогое масло. Нежные пальцы легко касались наших лиц, втирали чудодейственные элексиры, обещая вернуть юность. Мне она была ни к чему, но Лидия верила в нее взаправду. После она разглядывала себя в зеркале — пристально, подолгу. Я даже не решался над ней подшучивать.

Бутики с дорогой одеждой тоже не оставались в стороне. Мы стали завсегдатаями улицы Ортега и Кассет. Продавщицы-феи, горя глазами, порхали за нами вслед от полки к полке. Они помнили: эти двое покупают охотно и помногу. Ворохи блузок, открытых маек, ночных пижам и строгих юбок, костюмов, галстуков, джемперов и рубашек заполняли примерочные за считанные минуты. Коробки с обувью выстраивались в колонны, в многоэтажные здания, в крепостные стены. Мы выходили, обвешанные пакетами, с трудом загружались в мой шикарный автомобиль. Прохожие посматривали на нас косо. Мне не было до них никакого дела. Меня не интересовали ни они сами, ни их проблемы — маленькие зарплаты, рост цен, страховки, невыплаченные кредиты…

Словом, мы не скучали. Наверное, это был самый беззаботный период моей жизни. Как ни странно, я умудрялся вообще ни о чем не думать — хоть и полагал до того, что мне это не под силу. Мы развлекались — мир развлечений с непривычки казался мне бесконечным. Я бездельничал, и безделье не тяготило меня ничуть.

Как-то раз графиня Де Вега пригласила нас на ланч. Я не видел ее три месяца и нашел, что она похорошела. В ней был теперь новый шарм — или, может, у меня сместился ракурс. В любом случае, ей понравился мой комплимент.

Мы встретились вчетвером — графиня пришла с Давидом. Они по-прежнему были очень красивой парой. Но что-то изменилось, во взгляде Анны появилась ирония. Она будто уже знала наизусть весь его мир. Он стал для нее слишком знакомой вещью.

Давид, в свою очередь, смотрел на нее как-то не так. Я отметил вдруг, что он очень молод — это стало бросаться в глаза. Нет, нет, не в сравнении с Анной Де Вега, а независимо, само по себе. Его молодость, ценнейшее из богатств, будто стеснялась сама себя. Будто пряталась от себя, не зная, что с собой делать.