В наших отношениях по-прежнему доминировал секс. Физически Лидия влекла меня до сих пор, к тому же и в постели она стала другой — бесстыдной и жадной, но очень послушной. Все мои причуды воспринимались на ура, все желания выполнялись с охотой. Она ловила каждое слово, каждый жест. Сама тоже придумывала кое-что, но подчиняться ей нравилось больше. Она любила повторять: я твоя шлюха. Иногда шептала даже: я твоя раба. Мне становилось неловко, я делал вид, что не слышу.

Мы перепробовали многое — игры, роли. Договаривались об образах, а потом импровизировали на ходу. К чести Лидии, она перевоплощалась лучше, чем я. Не иначе, в ней жила-таки актриса — большого калибра, хоть и узкого свойства. Порой, в игре, мне казалось: наконец-то! Я впервые вижу ее настоящей!

Иногда моя квартира превращалась в отель. Лидия переодевалась горничной, выходила к лифту — это была ее любимая роль. Она стучалась во входную дверь, будто это был гостиничный номер. Входила с подносом, на котором дымилась чашка: — Добрый вечер, сэр. Вы заказывали кофе?

Я бродил по комнате, как бездельник-аристократ — босиком, с трубкой в зубах. На мне были брюки Хуго Босс и рубашка от Валентино, расстегнутая наполовину. Я разглядывал гостью с прищуром, засунув руки в карманы, подходил поближе, неторопливо кивал.

Вот ваш кофе, сэр, — щебетала «горничная», глядя в пол. На ее губах играла полуулыбка.

Я работаю на этом этаже, — добавляла она, не поднимая глаз. — Я к вашим услугам — стоит лишь позвонить. Меня зовут Адель.

Ее флюиды заполняли комнату. Флюиды покорности, в которой часто кроется насмешка. Но тут, я знал, все будет без обмана. И бездельник в номере-люкс знал тоже — уж слишком выжидательна была ее поза.

Я садился в кресло, закидывал ногу на ногу. Повторял ей в тон: — Адель? Это какое-то редкое имя. Неси-ка сюда свой кофе!

Она подходила: — Вот, возьмите. — Потом роняла чашку — взаправду — на свой фартук, на мои брюки, рубашку. Мы все делали взаправду, так было смешнее.

Я всплескивал руками, гримаса ярости искажала мое лицо. Лидия-Адель вскрикивала в испуге и вдруг оказывалась совсем рядом.

Я испачкала вам одежду, — бормотала она. — И испачкала свою, смотрите! Я все постираю, прямо сейчас, снимайте. Снимайте ее с себя — и с меня тоже. О, кофе у вас на всем теле. Он был сладкий? Можно попробовать? Я плохая девочка, да?..

Или еще: из бездельника я превращался в пациента амбулатории. Лидия приходила вся в белом, с медицинским чемоданчиком в руках. От нее веяло прохладой, льдом. Веяло неприступностью, мятной свежестью. Сразу очень хотелось знать — что же у нее там, в чемоданчике?

Здравствуйте, — говорила она. — Я медсестра из госпиталя, с соседней улицы. Вы ведь звонили по поводу процедур? Меня зовут Адель, а вас? Позвольте, я вспомню: вы — Дефиорт?

Да, — отвечал я, ухмыляясь. — Иногда меня называют так.

Она мешкала в прихожей. Я подходил к ней ближе, трогал ее, будто бы невзначай, но тут же получал по рукам.

Пациенты-мужчины, — вздыхала «Адель», — они такие проказники, все до одного. С ними нужно быть начеку. Где тут диван? — вам придется лечь. Раздевайтесь, я отвернусь. Я хорошая девочка, не пяльтесь на мои бедра…

Я вновь тянул к ней руки — и она, не церемонясь, била мне по ладоням. Била и по ягодицам — вполне всерьез. Могла хлестнуть по лицу, изображая оскорбленную невинность. Но ее глаза блестели знакомым блеском. Я видел такой когда-то у нимфоманки Дианы.

Ложись на живот! — командовала «Адель» уже более властно. — Ложись и не заставляй меня быть с тобой слишком грубой.

Замки ее чемоданчика отщелкивались, словно сами собой. Открывая вход — за темный занавес, в кладовую страха. Ненастоящего страха, который кончится, как во сне.

«Адель» натягивала перчатки, доставала предметы — один, другой. Взгляд ее затуманивался слегка, губы приоткрывались. Ты мне нравишься, — говорила она. — Повернись пожалуйста набок…

Халатик ее распахивался точно в нужный момент. Она вся была в своей влаге — обязанности медсестры очень ее возбуждали. Иногда мы менялись ролями, я набрасывался, она подчинялась. Я выкручивал ей соски, она просила — еще, еще. Потом я вновь становился покорен, она ходила по мне, садилась мне на лицо. И тут же сама срывалась в бурный оргазм…

Мы придумывали и другие сценарии, Лидия экспериментировала с одеждой, изобретала странный макияж. Представала Гесперидой, Наядой, становилась моей музой. Ее улыбка бывала так трогательна — мне и впрямь в те минуты хотелось творить для нее. Одной Адели казалось мало, хотелось сделать что-то еще. Что-то великое, достойное вечной жизни. Строгий Леонардо подмигивал мне из Астрала. Жаль, что это длилось недолго.

Я пытался зафиксировать миг, продлить момент, растянуть время. Заставлял ее медлить у неуловимой точки. Заставлял доводить меня до крайности возбуждения, останавливаться там, где невозможно остановиться. Исказившись лицом, просил ее — повторяй: «Ты создашь! У тебя получится!». И она повторяла — на разные лады.

Порой мы даже играли в смерть. Мой балахон — тот, в котором я впервые подчинил ее себе — был давно уже перекрашен в черный цвет. Я надевал его и брал в руку трость, как посох. Приходил за Лидией шаркающей походкой. Называл ее по имени — будто на перекличке. Дожидался ответа — робкого, еле слышного — и говорил без всякого выражения: — Пойдем, пора.

Я завязывал ей глаза, вел из комнаты в комнату, сжимая холодные пальцы. Мы петляли, кружили, заходили в одну спальню, в другую. Потом оказывались в гостиной, там стоял стол с черной скатертью, горели свечи. И пахло ладаном — для пущего эффекта. Это был очень правдивый запах.

Повязка падала на пол, Лидия озиралась в испуге. Спрашивала чуть слышно: — Что, уже? Уже, так быстро, все кончилось — навсегда?

Я лишь кивал, не отвечая, и показывал ей жестами — раздевайся! Она снимала одежду, путаясь в молниях и застежках. Я набрасывал ей на плечи балахон, такой же, как у меня. Надевал капюшон — он полностью скрывал ей лицо. Потом брал за руку и снова вел — по кругу, запутывая следы.

Теперь кругом была музыка — грустный, строгий орган. Балахон Лидии был из тонкого шелка — он ласкал, баловал тело. Чем дальше, тем увереннее становилась ее походка. Она понимала, что, умерев, станет со мной едина. В такой смерти для нее была жизнь. Не после, а именно в ней — сейчас!

Когда мы вновь оказывались в зале, запах ладана не пугал ее больше. Я заставлял ее лечь на стол, задирал балахон, оголял бедра. Мы чувствовали торжественность минуты, это очень волновало обоих.

Кто ты теперь? — спрашивал я ее, и она отвечала: — Адель!

Кто ты на вкус? — допытывался я, и она повторяла: — Адель! — вся дрожа в предвкушении.

Проверим… — говорил я хрипло и проводил языком ей между ног. Ее стон звучал так искренне-страстно, что легко было представить и рождение, и смерть. И я брал ее — на черной скатерти, не снимая балахона…