Грег кивнул.

– Я видел папских гвардейцев у амфитеатра.

– Конечно, не запретили, – донесся сквозь шум реки голос.

Я не сразу заметил сидящую на краю причала фигуру с капюшоном рясы на голове. Отец Эгфрит повернулся к нам. Лицо его осветили отблески мириадов факелов, освещающих ночной Рим.

– Потому что не могут.

К нам подошли Сигурд с Улафом – им тоже хотелось услышать, что удалось разузнать монаху.

– Спросите у Грегоровия о настроениях в городе. Амфитеатр Флавиев пришлось снова открыть после того, как на улицах пролилась кровь.

Мы посмотрели на Грега. Тот напомнил мне червя, который пытается зарыться поглубже в землю, чтоб птицы не склевали.

– Люди голодали, – пояснил юноша. – Их семьи голодали. От мужчины обычно ожидают, что он добудет еду своим детям. Но у нас даже хлеба не было. Одни винили в этом Его Святейшество, другие – императора. Люди стали промышлять грабежами и убийствами. Торговцы попрятали все съестное, и стало еще хуже. Кланы боролись за власть, и, как сказал отец Эгфрит, в городе пролилась кровь.

– И Карл ничего не сделал? – удивился Сигурд. – Римом ведь правит он?

– Император далеко, – сказал Грег.

– К счастью для нас, – хмыкнул Улаф.

– Может быть, у Его Святейшества достаточно гвардейцев, чтобы справиться с шайками, но… – Грег поднял руки к ночному небу. – Римские вельможи могут объединить войска и напасть на Святого Иоанна на Латеранском холме.

– Напасть на святого? – удивился я.

– Да нет же, это базилика… собор. Его Святейшество, Папа Римский Лев, там живет, – объяснил Эгфрит.

Я кивнул, чувствуя себя окончательным тупицей.

– У Льва есть враги. Римским вельможам не нравится, что он из бедняков, они бы предпочли Папу познатнее. Еще его обвиняют в прелюбодеяниях, клятвопреступлении и прочих грехах, которых он не совершал.

Грег кивнул.

– Четыре года назад на Его Святейшество напали враги, хотели отрезать ему язык и выколоть глаза, – сказал он, возмущенно скривившись. – К счастью, теперь он под защитой Карла, ведь именно Лев короновал императора. Но у Его Святейшества остались в Риме враги.

Я пересказал все это Браму, Свейну и другим норвежцам, которые стояли рядом, попивали вино, закусывали и глядели в сторону новых потаскух, которых принесло не иначе как ночным ветром.

– То есть этот Папа – главный у тех, кто верит в Белого Христа? – переспросил Брам. – И живет он здесь, в Риме?

– Да, и разговаривает со своим богом денно и нощно. – Я потер большим пальцем об указательный.

– Готов поспорить, у сукиного овцедрала есть чем поживиться, – сказал Брам, зловеще переглядываясь со Свейном, и я пожалел, что намекнул на сокровища: эти двое не задумавшись вышибут дверь во дворце Папы и стащат перстни с его пальцев.

Я оставил их мечтать о серебре и вернулся к Грегу.

– С тех пор как разрешили бои, в Рим вернулся покой, – сказал он. – Появился хлеб. Люди не голодают.

– Люди довольны, пока есть деньги, – подвел итог Улаф, похлопывая по своему кошелю, который был на вид тяжелее моего.

– Однако до императора дошли слухи, – предупредил Эгфрит, – и варварские поединки в Амфитеатре Флавиев запретят. Карл не даст Риму вернуться в безбожные времена.

Грег осенил себя крестом и робко поглядел на монаха.

– Молюсь, чтобы вы оказались правы, отец Эгфрит. Я бы посоветовал держаться подальше от арены, когда прибудет император.

Спустя два дня мы сели еще ближе к арене. Черноволосого единоборца, на которого поставил Флоки, звали Тео Грек. Из-за него я потерял два солида. На наших глазах он убил синелицего, того, который зарезал франка с двумя секирами. Были еще двое воинов, назвавшихся Берстук Вендский[39]и Африканец. Берстук выиграл пять поединков, Африканец – четыре. Обоих покрывали многочисленные шрамы, и оба были прирожденными убийцами. Огромные, мощные, проворные и умелые – у них было все, что нужно великому воину; последующие две недели мы смотрели, как они одного за другим убивают соперников.

– Что-то здесь не так, Сигурд, – заметил Улаф как-то вечером, передавая бурдюк с вином ярлу и утирая рот рукой.

Мы лежали на шкурах на пристани – на корабле всем места не хватало и половина воинов ушла спать в шалаши на берегу. Никто нам не запретил – очевидно, Папе не хотелось неприятностей, – так что мы делали все, что хотели.

– Почему грек, этот, как его, Виндр[40], и Африканец никогда не дерутся друг с другом? – продолжал Улаф.

Кучка людей на пристани о чем-то ругалась, кого-то громко рвало в кустах. Мы тоже пили и спорили о том, кто из единоборцев лучший.

– Живыми они приносят Красному Плащу больше денег, Дядя, – ответил Сигурд. – Вон какие толпы собираются, и пока он выпускает на арену лучших воинов, всегда найдется желающий с ними сразиться.

На пристани началась драка. Мы вполглаза поглядывали на мелькание кулаков и ног. Кто-то вытащил нож, и остальные решили, что предмет спора не стоит того, чтобы умирать, – клубок дерущихся распался, а зачинщики отступили в разные стороны, выкрикивая оскорбления и проклятия. В гавань ежедневно заходили новые корабли всевозможных форм и размеров, в город просачивались группы людей, вооруженных до зубов. Распорядитель порта Граций больше не показывался; даже Грег не знал, где он, да и хорошо – с нас не требовали податей.

– Наверное, напоролся на тех, кому не понравились весы, и теперь его римские кишки дожирают портовые крысы, – предположил Брам, и все согласно закивали.

– Красный Плащ, наверное, теряет деньги на ставках, – сказал Бьярни, отрываясь от грудей смазливой шлюхи и переводя дух. – Какой дурак поставит против этих троих? Их же никто побить не сможет.

Я залил себе в глотку побольше вина и скривился от кислятины.

– Их слава зависит от Красного Плаща, – бросил я, – в этом все дело.

Все глаза обратились ко мне, ведь я заговорил о славе, а она норвежцу дороже серебра.

– Грег сказал, что в давние времена, даже когда Рим был самым могущественным городом в мире, императоры боялись народа.

– Это потому, что его в Риме больше, чем блох на собаке, – сказал Брам.

«Или червей в трупе», – подумал я.

– Чтобы задобрить народ и сохранить мир, императоры и устраивали бои рабов.