Хотя Алоиза приближалась уже к пятидесяти, она сохранила стройную фигуру, как в молодости. А пламя желания, которое она так долго таила в себе пригашенным, теперь, внезапно вспыхнув с неистовой силой, осветило ее тело новым светом. Когда на склоне дня Алоиза вставала с дивана в гостиной, тело ее, казалось, исходило рыжевато-золотистым с красными проблесками светом, словно в крови ее текли сумерки всех осенних дней. Она проходила по коридорам и комнатам неверным шагом, чуть ли не пошатываясь, и в ее глазах, глазах человека, погруженного в грезы, дрожали красно-золотистые отблески. Голод вопил из ее глаз; голод по плотским наслаждениям, не утоленный в самых чувственных сновидениях; ее мучила жажда новых объятий, новых слияний с телом, которое она только что покинула.

Иасинт увидел это. Увидел то, что ему за двадцать лет брака дозволялось видеть безмерно редко, да и то с раздражением. Он понял, к какому любовнику обращен голодный вопль, от которого глаза Алоизы становились такими огромными. То был призрак Виктора Моррога, его единственного и незримого соперника. Призрак отца его пасынка Фердинана, который умер с той же странной и прискорбной бесчувственностью, с какой и жил.

Призрак-пожиратель, вор и убийца, Виктор Моррог исчез, бросив Алоизу, сразу же, как только совершил последнюю кражу. Сын соединился с отцом, а мать сменила давнее свое вдовство на траур. И теперь это уже был не полу-, а настоящий полный траур. Траур настолько всеобъемлющий, такой черный, что Алоизе никогда уже его не снять. Иасинт и это знал.

* * *

Иасинт почти не покидал своей пристройки. Да и где ему было найти приют после стольких разочарований. Кем, в сущности, он был? Одураченный влюбленный, оскорбленный любовник, муж, за которого вышли по расчету и которого очень скоро сочли слишком докучным. Когда он понял, к чему сводится, по мнению Алоизы, его жалкая роль, когда наконец осознал всю глубину ее презрения и всю безмерность своего несчастья, было уже поздно. Родилась Люси. Иасинту тогда исполнилось шестьдесят. Он был слишком стар, слишком стар и слишком уязвлен, чтобы развестись и подыскать себе другую женщину, слишком стар и к тому же обладал слишком сильным чувством ответственности, чтобы расстаться с ребенком, который наконец-то появился у него. Но главное, он, несмотря ни на что и вопреки всему, был еще слишком влюблен в эту женщину, которая по-прежнему оставалась для него источником страданий и унижений.

Иногда он даже винил себя в том, что не умел по-настоящему любить Алоизу, не сумел выразить, доказать, как должно, ей свою любовь. Брал вину на себя. И в этом обретал слабую надежду когда-нибудь завоевать ее. Иасинт упрекал себя за то, что любил ее красоту, ее тело, и в наказание ему было отказано наслаждаться этим телом. Он говорил себе, что должен был полюбить ее душу. Вот только как найти доступ к душе этой женщины? Телом и душой Алоиза была во власти непобедимых воспоминаний о Викторе Морроге. И Иасинту не раз приходила мысль, что из двух ее супругов призрачным-то был он, второй муж, отвергнутый и осмеянный, а вовсе не первый, которого она по-прежнему желала, невзирая на то что он пропал без вести.

После рождения Люси он, несмотря на отчаяние, все-таки почувствовал, что в сердце его вошло счастье. У него родилась дочка, в которой было что-то от Алоизы и от него. В этой девочке слились их души, соединились, невзирая ни на что, их судьбы. А с годами Люси стала его единственной отрадой. Она была такая хорошенькая, а главное, такая жизнерадостная. С рождением этой девочки жизнь наконец-то забила ключом в доме на улице Плачущей Риги, который до сих пор не сумели оживить ни он сам, ни холодная Алоиза, ни безразличный и хмурый Фердинан.

У Люси, как у всех Добинье, кожа была смуглая, волосы черные, а глаза еще черней, чем волосы. Но, похоже, она не унаследовала их унылый характер. Не ведая о драмах, сопутствовавших ее рождению, не обращая внимания на печали и скорбь, что порождали в родителях столько затаенных страданий, она с лучезарной простотой заняла свое место в мире и радостно шествовала жизненной стезей, заинтересованным и веселым взором глядя на предметы и людей.

Иасинт поверил, что дочь привнесла в его жизнь ту малую толику счастья, бывшего всегда недоступным для него. Девочка любила его, ей нравилось сидеть у него на коленях, она часто вытягивала его на прогулку или просила рассказать какую-нибудь историю. Сколько раз он обходил с нею сад и огород, и всегда это превращалось в настоящее путешествие. В приключение в стране цветов, птиц, кустов, деревьев и плодов. В открытие крохотного и чудесного мира зернышек и семечек, пыльцы, мхов, корневищ, черных ягод крушины, лоснящихся каштанов, прозрачных виноградных гроздьев и всяких земных тварей. В познание мимолетного и прелестного мира капель росы, цветов изморози на стеклах, паутин, натянутых между ветвями, или паутинок, которые ранней осенью ветер раскладывает на травы. Он усаживался вместе с нею на корточки, чтобы рассмотреть малюсенькие цветочки, осколки раковины улитки, блестящие крылья жука-бронзовки. Вместе с нею он опять становился маленьким, внимательно изучая крохотные побеги жизни. Благодаря ей он обретал возможность сбросить хотя бы на несколько часов бремя своих горестей. Вновь, как в детстве, обретал радость жизни.

Вот только счастье отпускалось Иасинту жизнью всегда на очень краткий срок. И этого счастья он тоже, как всегда, скоро лишился. Люси неожиданно отдалилась от него, опускала глаза, прятала взгляд. Она стала уклончивой, ускользающей и холодной, как веретеница. Иасинт ничего не мог понять. Он ходил вокруг нее кругами, вымаливая улыбку, поцелуй. Но дочь держалась на расстоянии, словно не слыша неловких призывов отца. Она исхудала, почернела лицом, в ней появилась какая-то дикость, точно в дворовой кошке, которая всегда начеку, всегда готова убежать, а то и исцарапать всякого, кто к ней приблизится. Иасинт чувствовал, дочка страдает, но был не в состоянии угадать, что терзает детское сердце. Он бросал на нее отчаянные, умоляющие взгляды, делал попытки приблизиться, приласкать. Но девочка оттолкнула отца так же жестоко, как и Лу-Фе. Ею владела необъяснимая злость, и распространялась она на всех.

Так Иасинт утратил последнюю надежду на счастье, утратил свое единственное утешение. Одиночество еще теснее сомкнулось вокруг него, еще тягостней стало уныние. В иные вечера, когда он закрывал за собой дверь своей комнаты, куда он поднимался, так и не встретив у домочадцев даже намека хоть на какие-то чувства, бывало, что к горлу у него подступали рыдания. И он тихо плакал в тишине, сидя на постели и спрятав лицо в ладони. В своей семье он чувствовал себя чужим, этаким незваным гостем, нагло вторгшимся в дом, в свой собственный дом.

А случались и такие вечера, когда он проклинал Алоизу, женщину, в которую был страстно влюблен, но тело и душа которой были ему недоступны. Неверную жену, которая изменяла ему помыслами и чувствами, отвергла его любовь, предпочтя ей любовь мертвеца. Он испытывал горечь, думая о пасынке, этом ничтожестве, столько лет жившем под его кровом, но никогда и тени признательности не выказавшем за ласку, заботу и постоянную финансовую поддержку, которую Иасинт оказывал ему и, несмотря ни на что, продолжал оказывать. Да, разумеется, сын Алоизы, которого она слепо любила, был красив, но это было его единственное и не такое уж великое достоинство. И даже, напротив того, тягостное, поскольку его красота, которую Алоиза так превозносила, была отражением красоты Виктора Моррога. Фердинан был живым зеркалом, в котором воцарился образ соперника Иасинта.