В восемь я уже у Стефана, со свежими булочками. Обычными, с тмином, в детстве эти булочки были особой приметой воскресных дней. Я вижу, с ним что-то произошло. Лицо светится. Помолодел. Рассказывает, что пережил нечто потрясающее. Встал в семь и в окно гостиной наблюдал пылающие розовые небеса. От такой красоты он испытал настоящую эйфорию. Потом говорит, что ночью видел сон о нас.

Мы стояли на вокзале в Италии. Оба очень богатые, знаменитые и чрезвычайно элегантно одетые. У меня волосы до плеч, как ему нравится, кашемировое пальто с воротником шалью, шелковое белье, туфли на высоком каблуке. Мне нужно было за чем-то в магазин, и он попросил пожилую даму присмотреть за нашими чемоданами. К перрону подъехал поезд. Он нетерпеливо меня поджидал, боясь, что я опоздаю. Наконец я пришла, еще более прекрасная, в красном пальто. Он подошел к даме забрать чемоданы. Дама стала уверять, что они не наши, и никак не отдавала их. Один богатый человек, продюсер, вместе с которым мы должны были ехать в Рим, пришел нам на помощь, объяснив даме, кто мы, и нам отдали чемоданы и посадили в купе первого класса, вместе с этим продюсером, предложившим, пока идут переговоры о фильме, снимать который будет Стефан, пожить на его шикарной вилле вместо гостиничного номера.

Стефану намного лучше. Он переполнен сном и восходом. Хочет в ванную, смыть с себя болезнь. Йоан с Евой придут в одиннадцать. Они не должны расстраиваться из-за его подавленного вида. Пока он моется, я стираю на кухне носки. Бельевую корзину следует разобрать до его отбытия. Звонит Йоан, сообщает, что все в порядке, они выходят. Стефан вылезает из ванной. Душ его вымотал совершенно. Переношу визит гостей на два, чтобы он успел отдохнуть.

На сушке в кухне висят только что выстиранные носки Стефана. Снова я служанка смерти, после ночных излишеств в чудесном мире живых. Стефана приводит в раздражение то, как я повесила носки, не по порядку. Он хочет, чтобы носки висели парами. Но у самого сил нет. А я не собираюсь потакать ему в таких мелочах. Мы грыземся из-за ерунды. Полные невежды в области чувств, сознательно избегаем погружения в драму нашей любви, держась на поверхности. Я брюзжу: „Мы как две старые ворчливые тетки из твоего спектакля, тетка-один и тетка-два“.

Он ложится, не отдохнуть, а открывает свой домашний офис, откуда ведет последние переговоры по поводу плана. Тихо, как мышь, сижу я на диване, слушая звук его голоса. На плечах исландский плед. Отопительный сезон еще не начался.

— Итак, сегодняшний вечер, и затем это лишь вопрос дней. Нет, в больнице. Никогда не принадлежал к числу тех, кто желает умереть в своем гнездышке. Как таблетки называются? Слушай, я не помню. Но таблетки хорошие. Мне заведующий подтвердил. Не беспокойся обо мне. Лучше позаботься о маме. Я в общем-то для нее ничего не могу сделать. Она мне на нервы действует. Эти ее попытки исподволь наладить отношения шиты белыми нитками. Но мне жаль старушку. Она столько всего пережила. Спасибо. Ты все же мой брат. Я имею в виду только то, что я сказал. Никаких задних мыслей. Мой брат, черт возьми. М-м-м, лучше поздно, чем никогда. Нет, мы больше не увидимся. Поезд уже тронулся. Не надо сентиментальничать. Спасибо, спасибо тебе.

Стефан кладет трубку и тут же делает новый звонок.

— Мама, это я. Отлично, отлично. Звоню сказать, что ложусь на обследование. Нет, все как обычно. Не волнуйся. Да, я тоже устал болеть. Это не для нас, не для нашей семьи. Мы умираем стоя, как солдаты в бою. Но давай не будем больше обо мне. Я позвоню денька через два, расскажу, как идут дела. Нет, все не так плохо. Уже привык. Сколько пробуду? Зависит от результатов. Выпей-ка виски и поспи. И передай там всем привет.

Стефана разбирает кашель. Съежившись под пледом, не могу согреться. В квартире странная сырость, словно все пространство заполнено невидимым туманом. Мне жаль его мать, младший сын держит ее на расстоянии, не разрешая приблизиться и проводить его до порога. Однако нас разделяют световые годы. Она пользуется сомнительной привилегией непосвященного: жить в счастливом неведении вплоть до наступления катастрофы. И платит за это тем, что оказывается вне узкого круга избранных, утратив для этого круга всякое значение. Наша близкая дружба за время болезни Стефана свелась к минимуму формальностей. „Старушке“ придется следовать своей дорогой. Тайный план Стефана разделил нас, изолировав меня от всех прочих человеческих отношений. Я нахожусь на необитаемом острове, посреди глади морской.

На сей раз (третий) Стефан говорит с коллегой-режиссером. Голосом бодрым и энергичным.

— Жаль, что не смогу присутствовать в понедельник на собрании, уже с утра буду в отпуске. Да, предпочитаю называть это отпуском. Для настроения лучше. А кто нас развеселит, кроме нас самих? Но шутки в сторону. Я рассчитываю на твою поддержку в „Мнимом больном“. У нас ведь есть замечательный актер на главную роль. Она словно создана для него. Лучшая его роль. Я в курсе. Каждый год это говорим. Но меня, как ты знаешь, в основном волнует датская драматургия. С этим надо что-то делать. И я спокойно перекладываю эту проблему на твои плечи. Вижу свет будущего впереди. Что ты имеешь в виду? На этот вопрос, честно говоря, ответить не могу. Люди, вероятно, по-разному устроены. Некоторые начинают задыхаться, теряют голос. Я, как слышишь, нет. Здоров как бык. Меня так просто не возьмешь. Но вернемся к репертуару. Мы оба питаем слабость к Фасбиндеру. Можешь за него выступить? Хочу оставить решение за тобой. Мое мнение тебе известно. А ты по нему своего рода эксперт. Да, это верно. Нам надо заканчивать. У меня дела. Нет, все в порядке. Конечно, в воскресенье вечером тебе нужно быть с семьей. Я, собственно, все уже сказал. На следующей неделе — крайний срок. Спасибо тебе.

Стефан зовет меня и передает прощальные слова коллеги:

— Что бы ни случилось, ты оставил свое имя в истории театра, — и добавляет: — Больше мне нечего желать в этой жизни.

Он совсем обессилел и стал похож на усталого старика. Но никаких признаков страха смерти, который в глубине души я надеюсь с ним разделить. Может, его план не оставляет места такого рода чувствам под этой хрупкой оболочкой. Он ставит телефон на пол, рядом с кроватью. Покончил с последними обязанностями и готов к заслуженному отдыху перед приходом гостей.

И все же, когда телефон звонит, снимает трубку. Он еще жив.

— Ульрик, это ты? Давненько… Да, я тоже. Как дела? В Копенгагене? Отлично. Тогда надо увидеться. Вечером? Хорошо бы, но у меня грипп. Да, ужасная зараза. Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Позвоню, когда встану на ноги. Конечно, до твоего отъезда. Несколько дней, и я приду в форму. Я же никогда не болею. Сейчас? Ну давай, если тебе так удобно. Чтобы ты мог планировать свое время. Может, в субботу или воскресенье? О’кей, в воскресенье. Мне по-всякому удобно. Нет, давай посидим где-нибудь. Где хочешь. Позвони мне утром в воскресенье, и договоримся, где встретиться. Жду с нетерпением.

Неожиданный разговор вернул его к жизни. Он явно наслаждается, назначая встречу по ту сторону смерти, она пока в его руках, он может играть с ней как кошка с мышкой. Ульрик — друг юности, переехавший в Мюнхен и осевший там в качестве хиропрактика. Он в списке тех, кому предназначаются прощальные письма. Стефан решает вычеркнуть его из списка. Вместо этого хочет пригласить на похороны, раз тот все равно находится в городе. Я переношу Ульрика из списка корреспондентов в список гостей. Стефан доволен, что Ульрик придет на похороны. „Он большой талант, знаток жизни и людей. Находка для любого общества“, — говорит Стефан.