Стефан совершенно вне себя из-за того, что врач, казавшийся другом, дал задний ход и заявил, что для паники нет оснований. Время, дескать, еще есть. Куча времени, чтобы привести в исполнение план самоубийства. А если это непременно должно случиться, у него ведь есть дача?

Пытаюсь объяснить Стефану, что, конечно, не может все идти гладко, больницы, в которых помогают самоубийству пациентов, были бы ужасны. Но Стефан потрясен тем, что все идет не по плану. Он просто зациклен на своем плане. В утешение говорю, что не обязательно ехать в больницу. Мы можем все сделать дома, в квартире. Постепенно мне начинает казаться, что это я собираюсь убить себя.

Врач перезванивает, говорит, что Стефан может приехать и они обсудят все подробности на следующий день во время обхода. Просит Стефана не разглашать, что „подобные переговоры имели место“. Стефан думает, он боится за свое место. Начал-таки понимать, какие последствия может иметь данное им обещание, и осознавать сомнительный характер своих действий.

По-моему, все это очень неприятно, но я не хочу огорчать Стефана. Он и так потрясен. В качестве последнего штриха составляет бумагу о том, что Элин сможет вступить в права наследства только после того, как начнет учебу. Сомневаюсь, что этот документ имеет юридическую силу, но Стефана такая мелочь не останавливает. К тому же он не в курсе, что после него останется только одно наследство — долги.

Стефан встает, одевается, в первый раз со среды. Снимаю постельное белье, которое обещала ему постирать завтра. Он собирает сумку, кладет слоника из Конго и один из моих романов, все они о нас с ним. Больно смотреть, как он навечно покидает свою квартиру. Стефан так привязан к этой однушке с балконом, обустроенному семидесятиметровому кораблю, который он превратил в библиотеку. Все стены от пола до потолка уставлены книгами. Даже над дверями книги. Поставив в комнате перегородку, он устроил себе маленькую спальню, где жил, будто зверь в норе. Первый раз за свою без малого пятидесятилетнюю жизнь почувствовал, что у него есть дом. Чтобы вновь стать одиноким питомцем интерната и хранить дорогие для него вещи в коробке.

По дороге в больницу Стефан снимает в банкомате две тысячи крон. В такси мы держимся за руки. Странная поездка через любимый город, с которым мы уже попрощались. Я полностью вжилась в его роль и отчетливо представляю, как все это напоминает о том, что он видит эти дома и дороги, знакомые ему как свои пять пальцев, в последний раз. А может, он давно утратил способность чувствовать. Может, он передал часть себя мне, чтобы полностью сосредоточиться на выполнении плана.

Такси заехало на подземную больничную парковку. Нас высадили у входа F. Здесь, в подземной бетонной пустыне, среди грубых колонн, под низкими давящими сводами, начинается путешествие на Луну. Как я могу добровольно, без сопротивления, проделать весь путь до этого огромного современного больничного комплекса и передать Стефана словно бандероль со смертником? Поднимаемся на лифте в 121-е отделение. Медсестра провожает нас в хорошо знакомую одноместную палату у входа. Стефан переодевается в казенную больничную робу, превознося до небес качество мягкой хлопковой ткани.

Он лежит в кровати, когда осмотреть его приходит молодой длинноволосый врач. Тот самый, что не сумел сделать укол во время химии. Стефан со снисходительным дружелюбием приветствует его, ничем не обнаруживая прошлого недовольства. Целиком и полностью передал себя в распоряжение больничной машины. Сил для борьбы не осталось. Врач ужасно нервничает и действует с преувеличенным старанием. Осторожно, раболепным тоном спрашивает о симптомах. Измеряет давление, пульс, слушает. Стефан теряет терпение и просит молодого человека прекратить обследование. Он едва жив от усталости после самого долгого дня в своей жизни.

Как только врач удалился, Стефан спросил, не думаю ли я, что тому показалось, будто он слишком здоров для госпитализации. Говорю, что требовать госпитализации — его право. Право пациентов этого отделения. Я сознательно не называю их раковыми больными. Стефан не любит этого слова: „рак“.

Сажусь на высокую больничную кровать. Постепенно Стефан успокаивается. Он рад, что наконец очутился в больнице. Звуки, доносящиеся из коридора, звонки пейджеров врачей, шум вентилятора внушают ему чувство безопасности. Под защитой анонимности. Он один из множества и может отпустить поводья. Под больничной крышей. Дома. Вернулся в интернат своего детства. У него есть кровать, шкаф и те немногие вещи, которые что-то для него значат. Освобожден от привязанности к материальному и повседневных хлопот. Готов стать чистым духом.

Снова и снова возвращается он к холодному мраку школьной спальни. Открытые окна по ночам. С утра — снег на подоконниках. Тяжелый мальчишеский дух. Право сильного.

— Меня повысили, — говорит он, — у меня теперь собственная комната. Прощальный подарок жизни: эксклюзивность и особое отношение. Я, собственно, никогда не хотел быть кому-то в тягость. Здесь, в этих священных залах, людям платят за то, что они обо мне заботятся. Здесь я никому ничего не буду должен. А вы придете как гости, чтобы разделить со мной богатство. Больница дает мне свободу. Свобода всегда была важна для меня. Я ставлю свободу выше любви. Для большинства все как раз наоборот. Я — исключение.

Сижу с ним до двенадцати. Затем он хочет, чтобы я учила. Отечески напоминает, чтобы отдохнула завтра, раз уж мне не надо с ним возиться. Договариваемся, что мы с Элин придем к нему в пять с курицей. Он дает мне двести крон на такси и говорит: как замечательно быть привязанными друг к другу таким образом. Я знаю, что он имеет в виду под „таким образом“. Мы чувствуем одинаково. Покинув больницу — союзницу Стефана и моего врага, — еду домой. Остальное в тумане.

Понедельник, 1 октября. День седьмой. С утра пораньше звоню Элин, договариваюсь встретиться в три в цветочном магазине на Кёбмеергаде, чтобы купить красивый букет для Стефана. По дороге в больницу сможем зайти ко мне, забрать цыпленка, которого я приготовлю в большой кастрюле, свадебном подарке матери Стефана. Вялая готовность Элин участвовать в плане Стефана, который я сделала своим, разделив с ним ответственность, заставляет меня краснеть от стыда. Не могу сказать ей ничего утешительного. Не может быть ни утешения, ни прошения за то, что мы со Стефаном сделали со своим ребенком.

Без чего-то девять в полном отчаянии звонит Стефан. Он не в состоянии больше находиться в больнице. Всю ночь с интервалом в четверть часа в палату заходила медсестра. Он глаз не сомкнул. После обхода хочет поехать ко мне. Не может оставаться в своей квартире, где прямо перед окнами на лесах снуют рабочие. То, что место действия переносится домой и нам с Эйлин придется принять непосредственное участие в самоубийстве, поразило меня словно удар дубиной по затылку.

Звонит Йоан, говорит, что сильно переживает из-за „ситуации“ и из-за того, что ничего не может сделать. С трудом попрощался со Стефаном, еле сдерживал рыдания, пока не вышел на лестницу. Ему известно, что мы с Элин поедем в больницу на прощальный пикник, потом заночуем вместе и будем ждать звонка из больницы. Но он не знает когда. У меня нет сил объяснять, что план изменился. Говорю, что рада его слышать, позвоню, когда все будет кончено. Увлеченной в круговорот Стефановой смерти, мне нечем его обнадежить. Его скорбь заставляет меня чувствовать себя чудовищем.