В середине 1942 года попал в плен. Немцы его завербовали. Прошел необходимую подготовку в разведывательном центре под Берлином. В конце этого же года через Иран был заброшен в Советский Союз. Прибыл в город Горький с документами из госпиталя. Попал в нашу 233-ю танковую бригаду.

После сдачи в плен 18 сентября 1943 года находился на излечении в немецком госпитале. Стройнов перебил ему правую ногу… После окончания лечения почти восемь месяцев находился на учебе в центре подготовки разведчиков, предназначенных для работы в послевоенное время. Затем немцы поместили Орлова в концлагерь, организовали ему с группой пленных побег. В ходе преследования беглецов часть из них была уничтожена, а троих оставили в живых. Как свидетелей «отважного» поступка офицера-танкиста, который вырвался из фашистских застенков не только сам, но и помог это сделать нескольким соотечественникам…

Орлову предписывалось: устроиться на жилье, где он пожелает (как известно, он поселился на Украине); ударно трудиться; после окончания войны явиться в военкомат, где рассказать о пленении вследствие тяжелого ранения. Наверняка его отправят в специальный лагерь для проверки. Выйдя на свободу, продолжать честно и усердно работать. На начало ведения разведки, ее характера поступит соответствующая команда…

Час расплаты наступил. Предавший Родину, получил положенное по закону.

«Командир башни Т-34 1-го танкового батальона сержант Радин Самуил Соломонович, находясь в суточном наряде, 23.5.1944 отказался выполнять приказания дежурного по батальону, грубил, вступал в пререкания… Будучи арестован за такое поведение, сержант Радин продолжал вести себя вызывающе, потеряв всякое воинское достоинство… Кроме того, в батальоне Радин проявляет себя недисциплинированным, небрежным, грубым, на замечания офицеров часто вступает в пререкания. За допущенное грубое нарушение воинской дисциплины, переходящее в преступление, для искупления своей вины перед Родиной сержанта Радина С.С. направить в штрафной батальон (№не указан) сроком на 3 месяца»… Так было написано в обвинительном заключении. В 1996 году я сделал запрос в Центральный архив МО в Подольск, и оттуда мне прислали этот документ. Все, что в нем написано, — ложь от первого до последнего слова.

Ни в какие пререкания с офицерами я не вступал и выполнять приказы не отказывался. Все было иначе, до банального просто. Бригаду отвели в тыл на отдых. Я стоял возле танка, когда ко мне подошел бригадный особист со своим подручным и приказал: «Сдать личное оружие и комсомольский билет!» Я ничего не понял, только сказал, что комсомольский билет можно забрать только по решению комсомольского собрания батальона, на что особист грубо ответил: «Ты здесь права не качай! Ты отправляешься в штрафную роту!» Забрали мой пистолет ТТ, билет, отвели меня к группе бойцов, человек пять, которые также ожидали отправку «в штрафники»…

Никакого суда трибунала надо мной или элементарного разбирательства в штабе бригады не было, и вся эта отправка в штрафную роту была чистой воды произволом со стороны комбрига, по его указанию «состряпали» лживый приказ о моих «воинских преступлениях», он его подписал, и все, «вперед — в штрафную». Насколько я знаю, по уставу командир отдельной бригады имел личное право отправить подчиненного сержанта или рядового в штрафники. В штрафную нас вели под конвоем, я попросил разрешения забрать из танка свой вещмешок и шинель — не позволили, погнали под дулами автоматов, как пленных немцев… Я потом пытался понять причину произошедшего и был склонен думать, что в особом отделе бригады была пометка о том, что я «сын врага народа», и если добавить к тому лютую ненависть Баукова к евреям — так все для меня «сложилось» один к одному, как нельзя хуже…

Период, проведенный в штрафной роте, я вспоминаю без какого-либо содрогания души. В нашей 318-й отдельной штрафной роте при 38-й армии, по меркам того времени, была здоровая нравственная атмосфера. Ротой командовал капитан Смирнов, его фамилию я запомнил намертво. Уже когда лежал раненый в госпитале, то написал Смирнову письмо, хотел узнать, снято ли с меня «клеймо штрафника», и Смирнов мне лично ответил, что если я пролил кровь в бою, в штрафной роте, то никакой вины перед Родиной уже не имею… Прибыл в роту, мне выдали винтовку-«трехлинейку», патроны, и сразу в траншею. Штрафников было человек триста, но мы занимали по длине большой кусок передовой линии, расстояние от бойца до следующего в линии окопов достигало 30–40 метров. Хочу сказать, что отношения между бойцами-штрафниками были товарищескими, нас объединила одна судьба, горькая и страшная.

В какой-то степени, можно выразиться, хоть и с натяжкой, это была дружная боевая семья, друг к другу относились с уважением.

В затишье мы иногда собирались вместе по 5–7 человек и беседовали между собой. Разговаривали о прошлой жизни, некоторые делились планами на будущее, в надежде, что останутся живыми. На политические темы разговоры велись на примитивном уровне. Иногда бойцы сами рассказывали, за что попали в штрафную. Большую часть личного состава роты составляли бывшие бандиты — уголовники и «дезертиры 1941 года», оставшиеся в «примаках», а также уклонившиеся от мобилизации после освобождения Украины частями Красной Армии. Но было среди нас немало и таких, которые «загремели в штрафную» только за то, что где-то возразили офицеру или просто не понравились начальству. Никто не спрашивал, какой я национальности, эта тема вообще не обсуждалась. Кроме меня, в роте был еще один еврей, «амбал», человек еще выше меня ростом и большой физической силы, внешне напоминал штангиста-тяжеловеса. Он как-то идет по траншее, заметил меня, признал во мне своего и сказал: «За спиной присматривай, будь осторожен, смотри, как бы сзади пулю не получить»…

Командирский блиндаж находился за нашими позициями. Смирнов вел себя с нами довольно корректно, а вот его заместитель по строевой смотрел на штрафников зверем. Мы держали оборону, выдерживая постоянные ежедневные беспрерывные артиллерийские и минометные обстрелы, которые прекращались только на ночь, но ночью уже от нас требовали вести постоянный беспокоящий огонь в сторону немцев, как сказал ротный — «чтобы не спали», боеприпасов хватало. Днем мы скрывались от мин и снарядов в нишах, вырытых в стенках траншеи, но от прямых попаданий это не спасало, а наши позиции находились у немцев как на ладони. Взвод ежедневно нес потери от этих обстрелов, но нас все время понемногу пополняли. Несколько раз мы поднимались в разведку боем, вот тут потери были чувствительными. Немцы тоже нас атаковали.

Один раз возле меня убило пулеметчика, я кинулся к нему, вижу, что ручной пулемет остался целым, а у бойца пулевое попадание в голову. Только дал по немцам одну очередь на весь диск из «ручника», как сразу в бревно, в «накат» над моей головой, впивается пуля, понятно — снайпер работает. Мы потом этого снайпера «подловили» коллективными усилиями, мой товарищ несколько раз чуть поднимал каску над бруствером, немец не выдержал и выстрелил, я сразу его засек и «снял» из винтовки, там расстояние было метров сто пятьдесят, не больше…