Вернулись, опять нас пополняют. Находились мы на самом дурацком участке. Там болотистая местность, а немцы на возвышенности, траншеи на склоне.

Последняя атака в штрафной роте была у сел, которые назывались, кажется, Красная Поляна и Бычки, там меня ранило. Мы снова наступали. Опять не знаю, добились мы успеха или не добились. Ничего не знаю. Немцы открыли артиллерийский огонь по нам. Никто из наших уже не наступает, и я не бегу. Я вижу: вокруг погибают люди. Я начал окапываться, потому что невозможно дальше наступать, а земля спасает, это ясно, я сразу это понял. Окопался не глубоко: стою на коленках, а голову еще видно. И снаряд этот разорвался сзади, в меня как будто кто-то с ружья выстрелил в спину дробью — это ударили земля и мелкие осколки.

1945 год, по центру - Литвинов Е.М.

Хорошо, что сзади разорвалось, в таком случае больше шансов спастись, так как большинство осколков летят вперед по инерции. За плечом была немецкая винтовка, ее ствол просто срезало на уровне головы, а я выжил — есть какие-то чудеса. Ну а в спине — куча мелких осколков, а два из них до сих пор там, на рентгеновском снимке видно.

В медсанбат я не пошел. Санинструктор у кухни что-то там мне перевязал, и все. Потом оно гноится начало, и осколочки сами выходить начали. Но ни в госпиталь, никуда я не ходил.

Дальше срок пребывания в штрафной роте уже кончался. Начали нас переводить в полки дивизии.

— Из штрафной роты могли перевести за ранение?

— Да. Если ранение, то ты искупил вину кровью.

— А почему вас не перевели после ранения?

— Откуда я знал, что нужно было делать? Где этот госпиталь находился? Я мог ходить, двигаться. Было больно, ну и что? Гноится — ну и слава богу. Я не знал, что нужно делать, если ранят.

Я попал в 895-й полк, батальон не помню, 193-я дивизия. С ним я дошел до Данцига.

Закончил я летное училище, звание нам не присвоили, сказав, что это сделают на фронте, и попал прямиком… в штрафную роту. Как получилось? А так. Ехал через Москву и задержался у матери на несколько дней. Она в госпитале, в котором работала, выписала мне липовую справку. Меня задержал патруль, отвел в комендатуру. Там эту справку проверили, и в декабре 43-го я уже был на передовой в отдельной армейской штрафной роте, подчиненной 69-й дивизии 65-й армии генерала Батова. Не люблю этот период вспоминать… Я потом на штурмовиках воевал, так вот в пехоте — страшнее. После войны мне часто снилось: немец на меня автомат наставил — сейчас будет стрелять. Резко просыпаешься, с мыслью: «Слава тебе, Господи, жив».

Мне повезло — я попал в период затишья на фронте и в атаку не ходил. Несколько раз ходил за «языком». Правда, штрафники пронюхали, что я летчик, и стали меня оберегать: «Мы захватим самолет, а ты его будешь пилотировать». В марте нас собрали на митинг или еще для чего, не помню. Когда стали расходиться, долбанул снаряд. С тяжелой контузией я оказался в госпитале. Провалялся около месяца, а уже оттуда был направлен в УТАП в Кинель-Черкассы Самарской области, проходить боевое применение. Около месяца мы там пробыли и полетели на фронт. Меня определили в 311-ю штурмовую авиационную дивизию, 953-й штурмовой авиационный полк, на должность летчика.

Нас перебросили на Эзель. Немцы здорово обороняли полуостров Сырве. Ширина перешейка между полуостровом и основной частью острова была всего три километра. Бои там были очень тяжелые. Все же прорвали оборону. Радостно было, устроили отдых. Мне пришло звание капитана, и я был назначен на должность командира роты дивизионной разведки. Мне только исполнилось 19 лет, а уже капитан! Я говорю старшине: «Слушай, по русскому обычаю надо обмыть». — «Все будет сделано. Какой может быть разговор?!» Старшина организует застолье. Я пригласил, помню, командира одного батальона, ну и мои три командира взвода разведки. Случайно оказался с нами капитан, инструктор политотдела дивизии. Старшина принес кроме положенного пайка какое-то большое блюдо с сотами меда и половину 20-литровой бутыли самогонки. Сидели, хорошо выпили. Все разошлись. А на утро меня вызывают в Смерш: «Вчера ты обмывал?» — «Конечно, по русскому обычаю…» — «Хорошо. Чем закусывал?» — «Тем, что принес старшина». — «Мед у тебя был?» — «Был». — «Самогонка была?» — «Да». — «Где ты взял?» — «Где взял? Нашел!» А незадолго до того вышел приказ Сталина о строжайшем наказании мародеров. «Ты читал этот приказ?» — «Не читал, но знаю». — «Кто принес?» Я быстро сообразил, что дело серьезное. Думаю: если скажу, что старшина, — расстреляют. Если возьму на себя, снизят в должности, в звании. Я все взял на себя. Через два дня выездной суд, и меня приговаривают к лишению воинского звания, наград и направлению в штрафной батальон. Так я оказался в армейском штрафном батальоне.

Надо сказать, что, конечно, я был избалован властью. Гонора много. Разведчик! К нам в полку было большое уважение. Командир взвода штрафников, старший лейтенант, был тоже не простой. Власть у него была большая. Он мог под видом неподчинения расстрелять, мог любое наказание применить. А у него было любимое наказание — посадить на бруствер спиной к противнику. Расстояние до немецких окопов было метров 250–300. Наказанный садился на бруствер спиной к немцам, ногами в траншею. Если оставался жив — хорошо, если нет — списывали. Он отдавал какой-то приказ, а я ему что-то в ответ сказал. Он на меня посмотрел: «На 30 минут на бруствер». Вот так. Два солдата меня охраняют. Я сел. Немцы не стреляют. Видимо, уже знают, в чем дело. Один солдат мне говорит: «Слушай, ты имей в виду, не важны эти 30 минут, а важна последняя минута. Если успеешь спрыгнуть — будешь жить, а не успеешь — тебе хана». Я 30 минут отсидел. Они дают команду: «Прыгай». Прыгнул. Пуля мимо вжик… Остался жив. Примерно через три недели батальон пошел в разведку боем. Нас вернулось двадцать два человека, причем половина из них ранена. Я получил сквозное пулевое ранение в руку. Пока попал в полевой госпиталь, рука раздулась, почернела. Женщина-хирург говорит: «Кто же это тебя так перевязал?» — «Да там, солдаты». — «Что мне теперь делать с твоей рукой? Ее же теперь надо ампутировать». — «Сохраните». — «Попробуем». Ей было лет 35 максимум. Красивая необыкновенно! Может, мне тогда так казалось… Мы же отвыкли от женщин. «Имей в виду, мальчик, у меня обезболивающего нет». Я страшно обиделся: «Я не мальчик, я капитан, мне 19 лет. Мужчина!» — «Ну, раз мужчина, значит, терпи. Вот тебе 50 граммов спирта». Я выпил, и она начала резать. Все почистила, перевязала. Отправили меня в госпиталь в Ленинград. Ранение такое, что я через неделю уже ходячий. Нам разрешали выходить в город без формы в госпитальном костюме. Вышел я погулять с другом. Вдруг останавливается американский «Виллис»: «Чернов? Ты как здесь?» Адъютант командира дивизии по каким-то делам приехал в город. «Садись в машину, поедем в дивизию. Долечишься у нас». — «Да я же раздетый». — «Я тебе дам одеться». — «Поехали!» Так я оказался опять в своей дивизии. Приехал, представился начальнику разведки дивизии. «Ух, какой молодец! Хорошо. Пойдем к командиру дивизии». Командир дивизии тоже меня знал. Причем знали, почему я попал в штрафной батальон и что я никого не выдал. На фронте это ценилось особенно высоко. Командиром дивизии был генерал Трушкин. Посмотрел на меня: «Ну что, проучили тебя?» — «Так точно, товарищ генерал!» — «Ладно. Иди к себе в роту, а мы тут подумаем». Начальнику разведки говорит: «Оформите его на младшего лейтенанта. Пусть подлечится в роте». Я пришел в роту, там уже другой командир, капитан Рощин, но многие меня знают. Окружили заботой. Я там подлечивался. Недели через две пришел приказ — присвоить звание младшего лейтенанта, назначить командиром взвода разведки в полк. Причем в свой опять полк! Так я оказался опять в полку, командиром взвода разведки. Закончил войну. Ходил несколько раз в разведку. Успел еще получить орден Красной Звезды и Отечественной войны.