Мы наблюдали за тем, как ребят, всех до одного, посадили в микроавтобусы и увезли.

Что же с ними будет? Расстроенная и напуганная, я заспешила домой.

Мне открыла Ассий. Я рассказала им с Резой о том, что я видела, и Реза высказал следующее предположение:

– Наверно, их забрали потому, что их было много. А собираться большими группами без специального разрешения запрещено.

– И что с ними будет? – спросила я.

– Не знаю, – равнодушно бросил Реза, пожав плечами.

На Махмуди этот случай тоже не произвел никакого впечатления.

– Если их забрал пасдар, значит, они наверняка в чем-то провинились, – сказал он.

Однако, когда на следующий день, придя в школу, я рассказала о случившемся миссис Азар, она отреагировала иначе.

– Когда они видят группу мальчиков, они хватают их и отправляют на войну, – печально проговорила она. – Они и в школах такое проделывают. Подъедут на грузовиках к мужской школе и забирают ребят в солдаты. Семьи их больше никогда не видят.

Как же я ненавидела войну! Ненавидела эту жуткую бессмыслицу. Ненасытная жажда убивать и полная готовность умереть оставались для меня загадкой. В этом и заключается одно из самых главных – а для западного человека и одно из самых таинственных – культурных различий между избалованными жизнью американцами и населением других, менее благоденствующих стран. С точки зрения Маммаля и Нассерин, жизнь, в том числе и их собственная, ничего не стоила. Смерть же гуляла здесь повсюду, а потому приобрела характер обыденности. Что еще остается человеку, кроме как ввериться воле Аллаха? А если случится самое худшее, что ж, его все равно не миновать. Их спокойствие во время бомбежек не было бравадой. Скорее, проявлением философии, которая, будучи доведенной до максимализма, и порождает террористов-великомучеников.

Ярким примером тому явилась одна из пятниц: мы по обыкновению собрались в доме Амех Бозорг по случаю дня отдохновения мусульман, когда полагается возносить многочисленные молитвы. Телевизор был включен – транслировали молитвенную проповедь в центре города; я не прислушивалась к передаче до тех пор, пока Махмуди и Маммаль не заговорили возбужденными, встревоженными голосами. Да тут еще Амех Бозорг запричитала.

– Бомбят собравшихся на праздничную молитву! – воскликнул Махмуди.

На экране толпа правоверных в панике бросилась врассыпную. Затем появилась панорама неба, действительно потемневшего от иракских самолетов. В результате взрывов в гуще толпы образовывались зияющие пустоты.

– Там Баба Хаджи, – напомнил мне Махмуди. Он всегда ходил по пятницам на площадь.

В центре Тегерана царила сумятица. Телекорреспонденты не могли сказать ничего вразумительного о количестве жертв, но расчет Ирака был точен – в данном случае он одержал победу как в моральном, так и в физическом смысле.

Семья с нетерпением ждала возвращения Баба Хаджи. Пробило два, затем два тридцать. К этому времени Баба Хаджи всегда уже бывал дома.

Амех Бозорг, не теряя времени, облачилась в траур и, скорбно завывая, стала рвать на себе волосы. Она заменила цветную чадру на белую и, усевшись на пол, принялась, плача и голося, нараспев читать Коран.

– Сумасшедшая, – отозвался Махмуди о своей сестре. – Все, что нам остается, – это ждать. Ведь она еще не получила известия о его смерти.

Родственники по очереди выбегали на улицу посмотреть, не идет ли глава семьи. Час за часом проходили в напряженном ожидании под ритуальный плач Амех Бозорг. Казалось, она упивается своей новой ролью вдовы мученика.

Было без малого пять, когда Фереште вбежала в дом с радостной вестью.

– Идет! Пешком идет по улице.

Весь клан собрался у дверей, приветствуя Баба Хаджи. Он же медленно и безмолвно вошел в дом, опустив глаза долу. Родственники расступились, дав святому путь. Вся его одежда была забрызгана кровавым месивом. Ко всеобщему удивлению, он прямиком прошел в ванную, чтобы принять душ.

Спустя некоторое время Махмуди поговорил с ним, после чего сказал мне:

– Он жалеет, что его не убили. Он хотел бы принять смерть мученика, как и его брат.

В отличие от остальных членов семьи Махмуди не проявлял безрассудной отваги. Он смертельно боялся. По мере того как для жителей Тегерана война становилась реальностью, органы гражданской обороны издали новые инструкции. Во время налета каждый должен был укрыться в убежище, то есть в крытом помещении на первом этаже. Мы опять перебрались в спальню, где даже во сне ждали звука ненавистной сирены, заслышав который бежали вниз, под лестницу.

Там, даже перед Резой и Маммалем, Махмуди не мог скрыть своего страха. Он плакал от ужаса. Дрожал от беспомощности и испуга. После чего пытался реабилитироваться, понося американцев, однако с каждым налетом его пыл убавлялся.

Иногда мы встречались взглядами, и я читала в его глазах понимание. Махмуди знал, что мы оказались в этой заварухе по его вине, но не знал, как из нее выпутаться.

Раз в году каждый иранец принимает ванну.

Это событие происходит по случаю персидского Нового года (норуза) – двухнедельного праздника, во время которого все домохозяйки наводят в доме относительную чистоту и порядок. Праздника норуз с нетерпением ждут владельцы обувных магазинов, так как каждый иранец покупает по этому случаю новую пару обуви. В течение двух недель из-за бесконечных семейных ужинов, чаепитий и приемов люди почти не работают. В строго установленной очередности – по старшинству в семейной иерархии – тот или иной родственник открывает двери своего дома для гостей.

Норуз отмечается двадцать первого марта, в первый день весны. В тот вечер мы собрались вместе с семьями Резы и Маммаля вокруг «хафт син» (семь «с») – софрэ, уставленного символическими блюдами, название каждого из которых начинается с буквы «с». Все мы не сводили глаз с яиц, лежавших на зеркальце. По персидской легенде, земля покоится на роге быка и каждый год он перебрасывает ее с одного рога на другой. Момент наступления персидского Нового года определяется по яйцам на зеркальце – когда бык меняет рог, яйца подрагивают.

Это и есть начало календаря – подобно 31 декабря в Америке. Не отрывая глаз от яиц, мы ждали, когда солнце достигнет созвездия Овна.

Внезапно погас свет, и сигнал воздушной тревоги возвестил о приближении вражеских самолетов. Мы бросились вниз, под лестницу, и в очередной раз пережили ужас бомбежки. В этот новогодний день яйца наверняка дрогнули.

Но, несмотря на налеты, жизнь продолжалась – угроза бомбежек не заставила иранцев отменить праздники. Череда семейных приемов началась, как и полагается, на следующий день, и, разумеется, первым в нашей светской одиссее стал дом патриарха клана и его жены. Реза, Ассий, Мариам, Мехди, Маммаль, Нассерин, Амир, Махмуди, Махтаб и я втиснулись в машину Маммаля и покатили к дому Амех Бозорг праздновать крупное событие. У меня было отнюдь не праздничное настроение.