У Эллен с Хормозом не было телефона. Это удобство требовало особого разрешения, а зачастую и нескольких лет ожидания. Как и у многих, у них была договоренность с владельцем близлежащей лавки, чтобы в случае необходимости звонить от него.

Однажды Эллен позвонила нам и сказала Махмуди, что хотела бы пригласить нас с Махтаб к послеобеденному чаю. Махмуди неохотно передал мне трубку – он вовсе не хотел, чтобы Эллен узнала, в каком черном теле он меня держит.

– Я испекла булочки с шоколадной глазурью! – сказала она.

Зажав трубку ладонью, я вопросительно взглянула на Махмуди.

– А я? – недоверчиво спросил он. – Меня не приглашают?

– Видимо, Хормоза нет дома, – ответила я.

– Нет. Не пойдешь.

Должно быть, у меня на лице отразилась вся глубина моего разочарования. В тот момент я сожалела не столько о том, что не сумею улизнуть от Махмуди, сколько о том, что не отведаю глазированных булочек. На мое счастье, Махмуди был в хорошем расположении духа, да и преимущества дружбы с Эллен, по-видимому, перевесили его опасения отпустить меня на полдня.

– Ладно, иди, – сказал он.

Булочки были так же изумительны, как и возможность поговорить с Эллен наедине.

Махтаб была счастлива, что может поиграть с девятилетней Мариам (мусульманское имя Джессики) и шестилетним Али. Больше всего ее радовали американские игрушки. Здесь были и книжки, и головоломки, и настоящая кукла Барби.

А у нас с Эллен тем временем завязался серьезный разговор. Я наконец-то задала мучивший меня вопрос:

– Почему?

– Будь я на твоем месте, я бы, может, и осталась в Америке, – ответила она после глубокого раздумья. – Но все, что у меня есть, находится здесь. Мои родители на пенсии, у них нет денег, чтобы мне помогать. Я же не имею ни средств к существованию, ни образования, ни профессии. А у меня двое детей.

Но даже эти объяснения не укладывались у меня в голове. Более того, Эллен неприязненно отзывалась о Хормозе.

– Он бьет меня, – говорила она сквозь слезы. – Бьет детей. И считает, что это в порядке вещей.

У меня в памяти всплыли слова Нассерин: «Все мужчины одинаковы».

Страхом, а отнюдь не любовью была движима Эллен. Не чувствами, а материальными соображениями. Ее пугала неуверенность в завтрашнем дне – цена, которую приходится платить за эмансипацию. И она выбрала жизнь, ужасную во всех своих проявлениях, но дающую хоть какое-то ощущение надежности.

Наконец сквозь рыдания я услышала ответ на свое «Почему?».

– Потому что я боюсь – одной в Америке мне не выжить.

Я плакала вместе с ней.

Наконец Эллен успокоилась, и я, собравшись с духом, сказала ей то, что задумала.

– Мне очень нужно кое-что с тобой обсудить, – начала я. – Но не знаю, по душе ли тебе придется моя просьба – скрыть это от мужа. Если ты согласишься сохранить мои слова в тайне, я тебе откроюсь. В противном случае не стану тебя обременять.

Эллен глубоко задумалась. Она объяснила мне, что когда вернулась в Иран во второй раз, то решила переломить себя и стать преданной мусульманской женой. Она приняла ислам шиитов, стала даже дома носить подобающее платье (она и сейчас была с покрытой головой), молилась в положенный час, чтила всех святых, изучала Коран и смирилась со своей участью, ибо на то была воля Аллаха.

Но добропорядочная мусульманка оставалась еще и любопытствующей американкой.

– Нет, я ему не скажу, – пообещала она наконец.

– Это серьезно. Ты вообще не должна никому об этом говорить.

– Даю слово.

Сделав глубокий вдох, я выпалила:

– Я откровенна с тобой потому, что ты американка, а мне нужна помощь. Я хочу уехать отсюда.

– Пустая затея. Если он тебя не отпустит, тебе никогда из Ирана не выбраться.

– Нет, это возможно, – возразила я. – Я намереваюсь бежать.

– Ты с ума сошла. И думать забудь.

– Я не прошу тебя оказывать мне содействие, – заверила я Эллен. – Моя единственная просьба заключается в том, чтобы ты иногда вызволяла меня из дома – как, например, сегодня – и я могла бы наведываться в швейцарское посольство.

Я рассказала о своих взаимоотношениях с посольством: через него я получала и пересылала почту и работники посольства помогали мне по мере сил.

– Они что, пытаются организовать твой выезд? – поинтересовалась Эллен.

– Нет. Через них налажен только обмен информацией, и все. Если кому-то понадобится что-нибудь мне передать, это можно сделать через посольство.

– А я не хочу обращаться в посольство, – сказала Эллен. – Я там и не была никогда. Когда мы только приехали, муж запретил мне туда соваться, так что я это посольство и в глаза не видела.

– Тебе и незачем там появляться, – успокоила я ее. – Скорее всего, Махмуди еще не скоро позволит нам подолгу бывать вместе, но думаю, такой момент наступит, поскольку ты ему нравишься. И тогда ты должна будешь придумывать какие-нибудь предлоги для того, чтобы я могла уходить из дому: мол, мы собираемся за покупками или что-нибудь в этом роде, и прикрывать меня на это время.

Эллен долго обдумывала мою просьбу, прежде чем наконец кивнула в знак согласия. Весь остаток дня мы на всякий случай разрабатывали план действий, не зная, сумеем ли когда-нибудь его осуществить.

Играть с Мариам и Али было для Махтаб таким удовольствием, что она ни за что не хотела уходить, но дети Эллен дали ей на время несколько книжек, и это ее немного утешило. То были «Оскар-ворчун», «Лютики и три медведя» и книжка про утенка Дональда. У Эллен был Новый завет, и она пообещала, что когда-нибудь я смогу его взять.

* * *

У Махмуди отсутствовала единая линия поведения – то он пытался доказать свое главенство кулаками, то пускал в ход ласку.

– Давай-ка завтра где-нибудь поужинаем, – предложил он 13 февраля. – Отпразднуем день святого Валентина.

– Конечно, с удовольствием, – согласилась я.

Он выбрал ресторан отеля «Хайян», где весь персонал был обучен английскому языку. Мы с Махтаб сгорали от нетерпения. И перед ужином в день святого Валентина я наводила красоту несколько часов. На мне был костюм из красного шелка, как нельзя более подобающий случаю, но чреватый скандалом в Иране. Разумеется, я вынуждена была надеть сверху манто и русари, но надеялась, что отель достаточно европеизирован для того, чтобы в ресторане можно было остаться в одном костюме. Я тщательно уложила волосы и, сняв очки, вставила контактные линзы. Махтаб нарядилась в белое платьице, расшитое красными розочками, от Полли Флайндерс, и белые туфельки из натуральной кожи.

Мы дошли до улицы Шариати, где остановили первое же из четырех оранжевых такси, которое доставило нас в восточную часть города, к главной улице (многие продолжали называть ее Пехлеви-авеню – в честь шаха).