– Да, не верится.

– Ты понимаешь, что меньше, чем через десять лет мы с тобой достигнем возраста, в котором умерла мама? Пейтон исполнится всего одиннадцать лет.

Я молчал.

– Так странно… – с глубоким вздохом заявил брат. – Когда я думаю о маме, я не могу представить ее старой. В моем воображении она такая, какой я видел ее в последний раз. Я совершенно не представляю, как она могла бы выглядеть сейчас… – Он осекся, помолчал и спросил спокойным тоном: – А знаешь, о чем я жалею?

Я выжидающе смотрел на него.

– Что я так и не попрощался с ней. Вы с Кэти попрощались, когда уезжали, а я тогда опаздывал в Канкун и даже не додумался позвонить. А когда я увидел ее в следующий раз, то она уже не походила на мою маму, и мы обсуждали донорство ее органов. Это было как во сне. У меня сердце ноет при мысли о том, что она так и не понянчила своих внуков, не узнала, что ты стал писателем, не увидела Кристину или наших детей… Мама стала бы замечательной бабушкой… – Мика замолчал.

– Я тоже по ней скучаю, – тихо сказал я.

* * *

Несколько месяцев после похорон мамы мы с трудом возвращались к обычной жизни. Никто не знал, как себя вести и что делать. Мика, Дана и я пытались поддерживать друг друга и отца. Каждый раз, когда кто-либо из нас начинал плакать, остальные тоже разражались рыданиями. В итоге каждый пришел к независимому решению, что плакать не нужно. И мы перестали плакать, по крайней мере, когда были не в одиночестве.

Мамы не стало, хотя иной раз возникало странное ощущение, что она еще здесь. Все в доме носило ее отпечаток: то, как в шкафу лежали приправы, как на полках стояли фотографии, цвет стен, ее халат на стуле в спальне… Куда бы мы ни посмотрели, все напоминало о ней. Иной раз, стоя на кухне, я словно ощущал ее присутствие. Я искал знаки: движение на границе зрения или качнувшиеся ветви деревьев – я жаждал получить свидетельство того, что ее душа осталась с нами. И не получал.

Дом постоянно напоминал о маме и вместе с тем казался опустевшим. Из него ушли жизнь и веселье; задорный смех больше не отражался эхом от стен. Иной раз мы подумывали передвинуть мебель или убрать самые явные признаки присутствия мамы. Ее сумочку, например. Она постоянно клала ее на корзину у двери, и долгие месяцы никто из нас не осмеливался убрать сумочку в чулан или открыть и посмотреть, что внутри. Мы и так знали, что там увидим: наши фотографии, письма ее матери, губную помаду и прочие мелочи – слишком личное, слишком… ее, мы не могли коснуться этих вещей из странного опасения предать память мамы. Мы не хотели забывать маму, и эти вещи в некотором смысле были единственным, что от нее осталось. Сумочка будто стала нашей молчаливой мольбой о ее возвращении.

В тот год мы не праздновали Рождество дома. Впервые мы отмечали его у родственников. Невзирая на приятное общество, у каждого из нас в душе царила пустота. Мама умерла, и Рождество, справляемое дома, уже никогда не будет таким, как прежде.

* * *

Мы с Кэт привыкали жить вместе и заботились об отце. Каждый четверг мы откладывали в сторону все дела и водили отца в кино или на ужин.

Мика и Дана решили снимать одну квартиру на двоих. Жили они теперь всего в паре миль от дома и тоже решили приглядывать за отцом. Смерть мамы тяжело сказалась на нас, однако по отцу она ударила гораздо сильнее. Я не всегда понимал их отношения, но родители прожили вместе двадцать семь лет, и после смерти мамы мир отца изменился внезапно и всецело.

Теперь он жил, словно повинуясь инстинкту. После похорон он начал носить черное, одно лишь черное. Поначалу мы решили, что это пройдет, но шли месяцы, и мы начали понимать, как тяжело отцу без мамы. Он зависел от нее так же сильно, как мы. Он не умел жить без нее: они поженились в юном возрасте, и у отца не было опыта одинокой жизни. Он потерял лучшего друга, любовницу, доверенное лицо и жену разом. И, как будто этого было недостаточно, он потерял единственный способ жизни, который знал. Ему пришлось учиться готовить и убирать дом, он утратил приличную часть семейного дохода и учился экономить. А также полагаться на своих детей, которых, по большей части, воспитывала его жена. Мы любили отца, и он любил нас, но, откровенно говоря, он знал о нас слишком мало, и мы о нем тоже. Мы изо всех сил старались заполнить возникшую в его жизни пустоту и постепенно заменили ему маму в некоторых сферах жизни.

Мика стал его доверенным лицом, единственным, с кем отец мог поговорить. Отец, как и я, всегда восхищался Микой, и после смерти мамы это чувство лишь окрепло. Мика, наверное, воплощал многое из того, чем отец хотел обладать и сам: красоту и харизму, уверенность и популярность. Похоже, теперь отец искал у Мики одобрения. Он почти ничего не предпринимал без совета сына и с гордым блеском в глазах слушал рассказы Мики о его приключениях.

Кэт стала для отца приятельницей, он обожал ее со дня знакомства, и когда бы мы ни приехали, они проводили много времени вместе. Пили десертные вина, вместе готовили, шутили и смеялись, а когда отцу было грустно, он искал у Кэт поддержки. И Кэт всегда говорила или делала именно то, в чем он нуждался.

Отец также начал заботиться о Дане. Он помогал ей оплачивать счета, купил машину, оформил страховку здоровья, и постепенно они стали вместе ухаживать за лошадьми. Он не только делал то, что, по его мнению, сделала бы мама; в заботе о Дане он обретал силы жить.

Мне тоже досталась роль, которую некогда играла мама, но такая, какой не пожелаешь никому. В старших классах мой график был слишком плотным, потом я окончил университет и женился на Кэти… В общем, начиная с шестнадцати лет я все меньше и меньше зависел от родителей. Видимо, отец тоже это осознал, потому что спустя несколько месяцев он начал изливать на меня свой гнев и свою боль.

Вскоре он стал вести себя так, будто терпеть меня не может. Если я спрашивал, не нужно ли ему помочь вести бюджет, отец обвинял меня в желании его обокрасть. Если я убирал в доме, он заявлял, что я считаю его беспомощным неряхой. Если я оставлял нашего кокер-спаниеля в его доме, пока работал – иногда мы с Кэт так делали после покупки собаки, – отец выговаривал мне, что я сел ему на шею. Во время наших с Кэти визитов случались вечера, когда он вообще отказывался со мной разговаривать; он шутил и смеялся с моей женой на кухне, пока я в одиночестве сидел в гостиной. Со временем это стало повторяться все чаще и чаще.

Я знал, что он не питает ко мне ненависти. У него болела душа, он переживал сильнее нас, детей. Я знал, что его гнев и боль должны находить выход, и глубоко в душе он меня любит, что бы ни говорил, как бы ни обращался со мной. И все же я искал утешения у Кэти, удивляясь вслух, за что он со мной так обращается.

Мы с братом старались не прерывать общения даже несмотря на то, что жили порознь. Мика делал карьеру в сфере недвижимости, да и мой маленький бизнес – я производил ортопедические напульсники, в первую очередь для тех, кто страдал запястным синдромом – постепенно сдвинулся с мертвой точки. Однако подобно большинству молодых людей я самонадеянно полагал, что знаю о ведении бизнеса больше, чем знал на самом деле, и вскоре набрал долгов, которые значительно превысили наш семейный годовой доход. Я месяцами работал чуть ли не денно и нощно, но все равно не был уверен, что смогу оплатить долги и удержаться на плаву. В первый год брака жизнь то и дело испытывала нас на прочность; по счастью, нас с Кэт это только сблизило.