Элли оглядывается:

– Кажется, я оделась чересчур нарядно.

– Тут привыкли к театралам, – улыбается Марти.

Они пьют. Официантка приносит мисочку арахиса.

Марти берет пригоршню орешков и указывает на дюжего негра в белом костюме:

– Распорядитель вроде как вымогает чаевые. Если не дать, он запомнит вас навсегда. Все музыканты ему платят, потому что он их объявляет и, если поскупиться, путает имена.

– Похоже, тут такой же разбойничий мир, как в аукционном доме.

– В десять раз хуже.

Она отхлебывает вино:

– Как поживают картины маслом на меди?

– Воссоединенное семейство прекрасно, но пока они стоят у меня в кабинете, ждут, когда отыщется место на стене.

– Мне бы хотелось как-нибудь посмотреть вашу коллекцию.

– Конечно. Сейчас у меня ремонт, так что это зона бедствия.

Элли смотрит в бокал с красным вином и говорит:

– Наверное, ремонт – большое испытание для вашей жены.

Марти понимает, что ни разу не упомянул жену Джейка, но, с другой стороны, и обручального кольца не снял. Он выдерживает пятисекундную паузу, прикидывая варианты. Потом, глядя на джазменов, говорит:

– Вообще-то, она умерла в прошлом году. Я почему-то никак не могу снять кольцо.

Как только эти слова повисают в воздухе, у него что-то обрывается в животе. У Элли вытягивается лицо, как будто она проявила неделикатность.

– Простите. Я не хотела лезть в вашу личную жизнь.

– Пустяки. Я постепенно снова встаю на ноги. Может быть, поэтому и стал заполнять мелкие лакуны в своей коллекции. Обычно инициатива на этом фронте исходила от нее.

Он отпивает большой глоток «Тома Коллинза», чтобы отбить вкус предательства. Думает о европейском речном круизе этой весной, воображает, как Рейчел с туристическими брошюрами и корабельным меню лежит на идеально заправленной постели. Они будут есть устриц и трюфеля, займутся любовью раз или два, проплывая мимо торфяников старой Европы по древним рекам. Рейчел будет читать в кровати и засыпать с включенным светом. В предсказуемости всего этого есть и своя радость, и ощущение краха. Марти смотрит на сцену, где трубач заканчивает соло, качается на пятках, чтобы выдать последние трепетные ноты.

– Неплохо играет, – говорит он.

– Вы любите музыку?

– В старших классах я играл на трубе. Потом отец заставил меня бросить музыку, и я стал патентным поверенным. Теперь контролирую чужое творчество.

Он думает, не следовало ли сочинить себе другую профессию. Джейк Альперт мог быть кем угодно – дипломатом, финансистом, врачом.

– Мой отец убеждал меня бросить живопись. Он не любил искусство, считал его «выпендрежем».

Они смотрят, как распорядитель идет через толпу в надежде на будущие чаевые, подносит огромную бутановую зажигалку тем, кто собрался закурить. Несколько музыкантов с инструментами в футлярах устроились на зрительских местах, смотрят, как играют коллеги.

– Так как я могу помочь вам собрать ту коллекцию, которую вы хотите? – спрашивает Элли.

– Кстати, чуть не забыл.

Марти вынимает из кармана конверт с деньгами и придвигает к ней. Он видел, как такое делают в кино, и сейчас жалеет, что не заказал мартини. Почему-то она не заглядывает в конверт.

– Спасибо.

– Знаю, глупо, но я предпочитаю иметь дело с наличностью. Я – сын иммигранта.

– Надеюсь, вы не расплачивались наличностью с «Торнтоном и Моррелом».

– Они охотно сами со всем разобрались через мой банк. Картины доставили, как только аукционный дом получил подтверждение, что деньги переведены. Рабочие выглядели в точности как их швейцар – артритные старики в блейзерах и свитерах с ромбами.

– Там, кажется, не было никого младше шестидесяти. – Элли смеется. – Так что дальше? Итальянское Возрождение? Венецианские свадебные портреты?

Она отводит взгляд, как будто снова допустила бестактность.

Он покачивает стаканом, звеня кубиками льда о стенки.

– Что вы знаете о художницах семнадцатого века? Голландках, например.

Марти не знал, когда направить разговор в эту сторону, но теперь, раз уж задал вопрос, наблюдает за реакцией Элли. То, что он якобы вдовец, раскрепостило его.

Она смотрит в стол и отпивает еще глоток вина.

– По совпадению, это как раз тема моей диссертации. Художницы голландского Золотого века. Вернее, было темой, пока все не забуксовало.

– Я не хотел напоминать вам о неприятном.

– Все в порядке, просто меня совесть мучает. Каждый раз, как смотрю на пишущую машинку, меня мутит. А вы знаете, что «Ремингтон» выпускает не только пишущие машинки, но и ружья? Я думаю об этом всякий раз, как на нее смотрю.

– Наверное, я никогда об этом не задумывался. А вы знаете, что застежку-«молнию» изобрели раньше колючей проволоки? Я как патентный поверенный отследил историю изобретения. Человек, запатентовавший первую «молнию» в девятнадцатом веке, назвал ее «автоматической непрерывной застежкой для одежды». По очевидным причинам название никого не зацепило…

– Занятно, – говорит Элли, но Марти понимает, что она не слушает. Она берет салфетку, потом роется в сумке, вытаскивает очки и ручку. – Известно несколько художниц голландского Золотого века. В исторических документах есть упоминания примерно о двадцати пяти, но лишь у нескольких работы сохранились.

Она пишет на салфетке: «Юдит Лейстер, Мария ван Остервейк, Рашель Рюйш». Отрывает ручку от бумаги, смотрит поверх бокала на сцену в облаках табачного дыма.

– Была еще такая Сара де Вос, но известна лишь одна ее атрибутированная работа. – Элли добавляет «де Вос» в конец списка.

Марти отвечает без запинки:

– И все они, надо понимать, в частных собраниях? Так что, если коллекционер вроде меня хочет их приобрести, есть вероятность, что когда-нибудь они появятся на аукционах?

– По большей части они в университетских или государственных музеях. Несколько в частных коллекциях. Хорошие Лейстер в вашингтонской Национальной галерее. Цветочные натюрморты Рюйш есть везде – она дожила до глубокой старости и писала всю жизнь.

– Может быть, вы поможете мне что-нибудь из этого найти. Думаю, моей жене понравилась бы идея голландских художниц.

Марти понимает, что говорит чересчур театрально, но понимает и другое – вряд ли у него будет еще много поводов встречаться с Элли. Если напоминать ей о фальшивке и незаконченной диссертации, она будет переживать все больше и в конце концов откажется с ним видеться, сославшись на недостаток времени. Все это выдает ее осторожная манера, за которой угадывается подземная река вины.