Среди участников кортежа тоже слишком много больных и старых. Коннетаблю де Клермон-Тонеру уже восемьдесят шесть; два красавца-привратника стерегут его неверную поступь и, замечая, как он пошатывается, волнуются: сможет ли он свою трудную обязанность довести до конца. То тут, то там возникают споры из-за очередности в шествии: вот только что епископ Ланский, в митре и с крестом, занял место епископа из Бове, также обладателя митры и креста; тот противится, они начинают браниться, обвинять друг друга, толкаться, чем весьма шокируют окружающих. Но все это мелочи. Толпы людей, разинув рты, глядят на феерическую процессию, иные в экстазе опускаются на колени. Меж тем кортеж достигает собора и, вливаясь густой массой, заполняет все его пространство. Двери закрываются.

* * *

Мы не в состоянии не только описать, но даже перечислить все моменты грандиозной церемонии. В продолжение пяти часов король будет раздеваться, одеваться, снова раздеваться, переходить из рук в руки, к нему будут всяческим образом прикасаться, его будут теребить, поворачивать туда-сюда, как манекен; ему надлежит повергаться ниц, вновь подниматься, неоднократно он должен преклонять колени перед епископом — в память фразы св. Ремигия, приказавшего Хлодвигу наклонить голову перед крещением: «Склонись, гордый Сикамбр!»[140] Королю предстоит поочередно подставлять для святого помазания лоб, живот, спину, правое плечо, левое плечо, внутреннюю поверхность локтей, запястий и ладони. Затем ему надо вновь надеть тунику, далматику, мантию и принять тяжесть короны Карла Великого[141] — момент особо ответственный, поскольку держащий ее священник останавливается на некотором расстоянии от монарха. Теперь по существующей со времен Филиппа-Августа традиции двенадцать пэров Франции должны взять ее одной рукой и возложить на голову короля. Тот чуть не падает под необычайным весом короны. «Она давит меня», — произнесенные им в тот момент слова трагически отзовутся впоследствии. Тут же корону заменяют более легкой, сделанной специально для этой церемонии и осыпанной бриллиантами. Затем ему в руку влагают «Отраду» — меч все того же Карла Великого; держать его надлежит острием вверх. Его обувают, к его бархатным башмакам прикрепляют золотые шпоры, на палец руки надевают кольцо. Наконец ему вручают скипетр.

И вот во всем этом облачении, влача за собой тяжелую мантию (тридцать квадратных футов горностая и шитого золотом бархата), мучимый царящей в церкви невыносимой жарой, он должен одолеть сорок ступеней лестницы, ведущей на амвон. Здесь, вознесшись надо всеми присутствующими, наконец он может сесть на особый трон без спинки и подлокотников, что означает: больше он не нуждается в поддержке.

Это был момент необычайно торжественный: зазвучал оркестр, грянули фанфары, загремели пушки, ударил большой колокол, и ко сводам взметнулись сотни выпущенных в церкви птиц… «Да здравствует король! Слава! Слава!» — возгласы поднимаются из самых недр старого собора, заполненного теперь простолюдинами, и это звучит так потрясающе, что королева (она выглядит очаровательно в своей золоченой ложе) не в силах удержать слезы, а все остальные аплодируют, словно в театре… Вслед за тем начинается месса, и длиться она будет долго.

Морис Ренар, уроженец и восторженный знаток Реймса, посвятил описанию этого события целый том, где сообщил целый ряд мелких, стыдливо замалчиваемых официальными источниками подробностей. Так, мы узнаем, что восьмидесятишестилетний коннетабль, изнемогши, все же упал, однако не причинив вреда ни себе, ни мечу Карла Великого, что находился в его трясущихся руках. Архиепископ Реймский, хоть ему было всего семьдесят девять, выглядел не крепче, и казалось, что и он вот-вот упадет в обморок. Оплошность допустил и брат короля граф д’Артуа, куда более озабоченный вниманием дам, чем добросовестным исполнением своей роли: глазея по сторонам, он уронил корону, она покатилась по ковру, а он, ожидая, когда ее снова ему подадут, бормотал в досаде: «Черт, ах черт!» — высказывание по меньшей мере неуместное при столь благолепных обстоятельствах. (Пройдет пятьдесят лет, и этому принцу придется вернуться сюда по личным причинам, чтобы принять помазание под именем Карла X.) Все также пересказывали нелепую фразу дряхлого архиепископа, чья бестолковость была общеизвестна: в конце службы король спросил, не слишком ли он устал. «О нет, Государь! Я готов повторить все сызнова», — прибавил он любезно.

В толпе всех этих статистов Людовик XVI чувствует себя неуютно. С какой радостью он предпочел бы быть сейчас на охоте и вдыхать свежую прохладу лесов! Но, хотя нескончаемая церемония его явно утомила, он покорно старается делать все должным образом. И даже в самые торжественные моменты он остается таким же добродушным и непритязательным, как обычно. Он не выступает королевской поступью, а идет вперевалочку, покачиваясь влево-вправо, вместо того чтобы горделиво скользить по прямой. Так что уроки, которые по настоянию королевы он брал в Опере у Гарделя,[142] не произвели ожидаемого эффекта. В своих бархатах и туниках он задыхается от жары, пот льет с него градом, и все же, оказавшись во время совершаемых эволюций возле трибуны жены, он не упускает случая послать ей ласковую улыбку.

Его выдержка поистине железна: ведь и по завершении коронации спектакль отнюдь еще не закончен; теперь объявляется королевский пир. Тут власть ритуального поведения, поклонов, приветствий столь велика, что король не смеет и притронуться к еде, что подносят ему под аккомпанемент труб и барабанов. Он должен еще показаться в городе верхом на коне, в сопровождении великолепной кавалькады. Потом ему надлежит возглавить капитул рыцарей Святого Духа, затем исцелить своим прикосновением две тысячи четыреста золотушных в больнице; это он делает с чувством удовлетворения. Да он просто запрыгает от радости, когда сможет, наконец, снять с себя парадную мантию и расправить плечи; их будет ломить еще двое суток.

Переодевшись в повседневное платье, об руку с королевой он отправляется теперь на прогулку в Лес любви, так называется любимое загородное место жителей Реймса. И здесь толпа окружает его и теснит. Ах, как молода и красива королева! Как она приветлива и до чего любезна! Она легко вступает в разговор с простыми людьми: горожанами, мужиками, виноградарями и их женами, ласково обращаясь к ним: «Милая», «милый». Ее обожают.

К Людовику XVI относятся с приязнью, но находят его недостаточно величественным: ведь он совсем не выделяется из окружающей толпы. «Чего? И вот этот-то — наш король?» Чтобы на него взглянуть, многие проделали длинную дорогу. Например, вот этот юноша, лет шестнадцати, не больше, он еще учится в школе. Он прошагал весь путь из Труа, его одежда запылилась, и лицо осунулось от усталости. К тому же он явно некрасив: его портят заячья губа и чересчур выпуклый лоб. Может быть, это он только что разочарованно воскликнул: «Вот тот — король?» И если бы тогда Людовику XVI пришло в голову дружески спросить его имя, он услышал бы в ответ ломающийся, но уже звучный и властный голос: «Меня зовут Дантон,[143] Ваше Величество. Я весь к Вашим услугам».