Большое впечатление оставила кафедра патологической анатомии. Заведовал ею профессор Анатолий Иванович Струков. Он немножко прихрамывал, потому что одна нога у него была суховата и короче другой. Профессор рассказывал, почему так получилось. Маленьким ребенком из-за укуса клеща он заразился энцефалитом, а тогда лечения не существовало. Заболевание обычно заканчивалось атрофией нижних конечностей. К мальчику пришел старый русский врач, начинавший еще до революции, и сказал: «Выход только один: надо отключить кору головного мозга, тогда заболевание протекает легче. Ребенок должен спать все время, а для этого пусть пьет спирт». Несколько дней, пока шел острый период болезни, маленькому Струкову давали спирт: он выпивал и тут же засыпал, что позволило ему почти сохранить функциональность ног, и он только немного прихрамывал.

* * *

Стипендию мы получали небольшую. Обычная – 26 рублей, а повышенная – 32 рубля. Когда мы получали деньги, сразу покупали картошку, лук, сахар – тогда сахар стоил 90 копеек за килограмм. Кроме еды, хотелось и сходить куда-то с девочками. Поэтому в институте нам хватало только на пирожки с повидлом по 5 копеек да батоны по 13 копеек. Сплошные углеводы. Юре Изачику папа часто присылал мед. И на завтрак мы с огромным удовольствием брали кусок батона, мазали его медом и запивали черным чаем. Вечером обычно жарили картошку. Когда я на субботу-воскресенье приезжал домой в Балашиху, мама готовила либо пельмени, либо беляши. Я привозил их в общежитие – и, ясное дело, мы с друзьями съедали все за один присест.

Родители помогали и деньгами. Мама подкидывала рублей по десять в месяц. Иногда я приходил к папе на работу, как будто сильно соскучился. Папа молча вынимал 10 рублей и давал мне на пропитание. Иногда после работы тащил меня с собой в чебуречную. Как сейчас помню, выпивал он полстакана коньяка, а мне покупал много чебуреков, которые я тоже отвозил ребятам в общежитие.

В школе я был звеньевым, потом председателем отряда, даже короткое время председателем совета дружины. Поэтому и в институте сразу вошел в комсомольское бюро, что помогло спасти хорошего человека.

Ваня Попов, с которым мы дружим до сих пор, понимал, что профсоюзная деятельность выводит в люди быстрее. Он был старше нас лет на пять, и выступал председателем совета профсоюзов института. Однажды его направили со студенческой группой в Чехословакию, где воевал его отец.

В 1944–1945 годах велись бои за освобождение Чехословакии, и некоторые населенные пункты несколько раз переходили из рук в руки. Отца Вани фашисты тяжело ранили, и нашим, когда отходили, пришлось его оставить. Солдат выжил только благодаря чешской семье, спрятавшей его от немцев. Если б нашли, точно убили бы: в конце войны ни о каких военнопленных речи не шло, немцы всех хладнокровно расстреливали.

Фронтовик навсегда сохранил признательность этим людям, но за границу тогда не пускали, и больше двадцати лет он не мог сказать им спасибо. Когда отец узнал, что Ваня едет в Чехословакию, он попросил его завернуть в то местечко в двухстах километрах от Праги, чтобы отблагодарить спасителей.

Ваня уведомил руководителя группы о своем намерении. Тот ему отказал: не положено. А Иван – принципиальный человек с твердыми правилами. Долг перед отцом важнее каких-то непонятных запретов, он и отрезал: «Да в гробу я вас всех видал». Уехал, отблагодарил чешскую семью и на следующий день вернулся в группу. Руководитель группы донес на него за нарушение дисциплины, что грозило вылетом из института. Но соблюдался строгий порядок: сначала – исключить из комсомола, для чего требовалось решение комсомольской организации нашего потока. Секретаря нашей комсомольской организации уже морально подготовили, что Ваню надо выгнать, и начался неприятный процесс разбора его дела. Мы с другом Ленькой Микиртумовым принялись доказывать, что Ваня ничего плохого не сделал, ведь его отец воевал, выполняя интернациональный долг в Чехословакии. Короче говоря, после наших красноречивых выступлений большинство членов бюро проголосовали против исключения. Ваню оставили в институте, просто убрав из руководителей профсоюзного комитета.

Мы до сих пор питаем теплые чувства друг к другу и иногда перезваниваемся. Что печально, он мне как-то сказал, что видит мою продукцию «Б. Ю. Александров» в магазинах, рад за меня, но не может позволить себе ее купить из-за маленькой пенсии. Конечно, беда, раз врачи у нас не могут купить творожный сырок за 30 рублей или сметану за 50 рублей.

* * *

А теперь я подробно расскажу о Юрии Александровиче Изачике, который уже неоднократно упоминался в книге. Познакомился я с ним в институте почти 50 лет назад.

До 18 лет он жил в Усть-Каменогорске (Восточный Казахстан). Из-за плохого зрения до девяти лет Юра познавал окружающий мир в основном на слух и выработал настолько сильную память, что ему достаточно один раз прочитать или услышать информацию – и она тут же фиксируется в мозгу. Неудивительно, что школу Юра окончил с золотой медалью, а институт – с красным дипломом. Перед экзаменом он ставил «Голубую рапсодию» Джорджа Гершвина, открывал учебник, пролистывал его, а затем получал пятерку.

В сознании Юры никак не укладывалось, что человек может не любить классическую музыку. Он начал приобщать меня к прекрасному с выступления Галины Каревой в Малом зале Консерватории. Та пела такие сложные старинные романсы, что я задремал. Юрий Александрович из-за моей реакции расстроился так, что у него начались почечные колики, и после концерта я его на руках доставил в клинику Петровского. Ему там сделали ванну с теплой водой и необходимые уколы.

Но Юра не успокоился. В следующий раз он пригласил меня на оперу в недавно открывшийся Кремлевский дворец съездов. Выступавший певец из какого-то провинциального театра шепелявил, и меня это раздражало. Рядом сидел иностранец со всемирного съезда геологов. Он постоянно спрашивал, скоро ли конец.

Когда закончилось первое отделение, мы поднялись в буфет, где угощали пуншем и блинами с икрой. Рассчитывались без продавца: ты что-то брал, а деньги клал в стоявшую на столе вазу. Мы встали в очередь, и так получилось, что до звонка на второе отделение она закончиться не успела. Я сказал: «Юра, ты иди, а я попозже, не могу же я оставить блины с красной икрой». В буфете я познакомился с симпатичными девчонками, и мы с ними и пуншем прекрасно провели весь второй акт. После окончания оперы я ждал Юрия Александровича внизу. Он быстро прошел мимо меня, не желая разговаривать. Я пытался его остановить:

– Юра, куда ты?

– Никогда, никогда!

После этой странной фразы он ушел. Потом выяснилось, что от расстройства он всю ночь ходил по Москве, у него снова начались колики. Когда утром он вернулся в общежитие, я отвез его в больницу и сказал: «Юра, я тебя прошу, не надо меня больше водить на эти оперы. Я хочу видеть тебя здоровым».

С концертами он успокоился, зато я пару раз брал его на футбол. Но у него же плохое зрение – видит только то, что белые и черные в разные стороны бегают. И тогда я заметил: «Ну теперь ты, Юра, знаешь, как я себя на твоих концертах чувствую». С тех пор мы прекратили друг друга мучать.