В палате стоял зеленоватый предрассветный сумрак. Гомонили птицы. С улицы в открытое окно тянуло свежестью, и на полу натекла здоровенная лужа.

В коротком предутреннем сне Аделаида увидела своего ребенка. Своего сына.

Он был еще совсем крошка, но уже заметно, что вылитый отец. Овал лица, глаза, нос, губы – все его; даже в строении младенческого тельца, в форме груди, в развороте плеч, в абрисе маленьких кистей с длинными пальчиками уже угадывался Карл. От нее, Аделаиды, малышу достались только темные волосы и белая, как молоко, нежная кожа.

Ребенок смотрел на мать серьезными, как у отца, глазами, то ли темно-синими, то ли серыми, как море в грозу, пристально и испытующе, словно спрашивал: что это ты, мама, собираешься со мной сделать?

Аделаида не выдержала его взгляда и заплакала. Хотела приблизиться к малышу, взять его на руки, прижать к груди – и не смогла пошевельнуться. Все ее тело оказалось будто склеенным, опутанным невидимой, но прочной паутиной.

И где-то здесь находился невидимый паук. Его присутствие ощущалось по натяжению нитей, то сжимавших пойманную Аделаиду, то ослаблявших путы (однако не настолько, чтобы жертва могла пошевелить хотя бы пальцем плотно спеленатых рук), и по состоянию гадливости и страха, который держал ее не менее прочно, чем сама паутина.

Аделаида, сколько себя помнила, до смерти, до тошноты, до головокружения боялась пауков.

Паук перемещался по паутине – неторопливо, с достоинством и явным ощущением полной своей власти над жертвами. Аделаида почти видела его, ясно представляя медленно перебиравшие по паутине суставчатые конечности, чудовищные жвала с комьями застывшего яда, омерзительное белесое брюхо под хитиновым панцирем, поросшим толстым, как колючая проволока, ворсом.

Но самое ужасное было не это.

Паук подбирался вовсе не к ней. Он собирался закусить ее ребенком, а Аделаиде предоставлялась роль зрительницы. И, словно этого оказалось недостаточно, чтобы привести ее в состояние полного, невыразимого ужаса, ей в голову вдруг пришла мысль, что она сама принесла сюда своего ребенка и собственными руками положила его в паутинную колыбель.

* * *

Но, вместо того чтобы впасть в оцепенение (сделать-то все равно ничего было нельзя), вместо того чтобы терзаться страхом и угрызениями совести, вместо того чтобы плакать, молиться или просто закрыть глаза и подчиниться неизбежному, Аделаида разозлилась. Здорово разозлилась. По-настоящему.

В реальной жизни это случалось с ней очень редко. Зато уж если случалось, то всем оказавшимся поблизости ничего не оставалось, как побыстрее спасаться бегством.

Или, по крайней мере, надевать каску и бронежилет.

– Ты, тварь! – крикнула Аделаида пауку, напрягая и расслабляя мускулы. – Оставь моего сына и иди ко мне!

Паук от неожиданности застыл. Потом, видимо, поразмыслив и взвесив все «за» и «против», продолжил движение к ребенку. Аделаида уже видела смутную восьминогую тень, нависшую над беспомощным, шевелящим ручками и ножками младенцем.

И закричала снова, заорала, захлебываясь собственной яростью, так громко, что у паука должны были лопнуть к чертям все его барабанные перепонки – если, конечно, они у него имелись.

– Сволочь! Гад! Урод восьмиглазый! Иди сюда! Ко мне! Что, боишься с женщиной не справиться?!

Тут уже паук повернулся на зов. А ее ребенок, ее малыш, ее умница, нисколько не испугался пронзительных маминых воплей, а, наоборот, успокоился и заулыбался.

Паук двинулся к ней. Аделаида, опасаясь, что злодей передумает, продолжала кричать и осыпать его всеми известными ей ругательствами и оскорблениями.

Паук наконец весь оказался в поле ее зрения.

Выглядел он еще хуже, чем Аделаида предполагала.

Но это ее уже не беспокоило. То ли от ее криков, то ли оттого, что она напрягала мускулы, часть паутины, прижимавшей ее правую руку к телу, немного ослабла.

Еще несколько рывков и судорожных движений, и паутина порвалась.

Аделаида выдернула руку из кокона и изо всех сил, не примериваясь, врезала кулаком прямо по нависшей над ней мерзкой хитиновой харе.

* * *

Аделаида была готова к взрыву боли в кулаке, к тому, что отбитая рука повиснет бессильной плетью, что паук тут же и перекусит ее огромными жвалами. Она не думала об осмысленности своих действий, она вообще ни о чем не думала, подчиняясь инстинкту, она собиралась сражаться до последнего – если не руками, то зубами.

Она не была готова лишь к тому, что от ее удара голова паука треснет и развалится, как яичная скорлупа.

Весь паук сложился, как зонтик, и рухнул к ногам Аделаиды.

Аделаида очень быстро выпуталась из ослабевшей паутины и пошевелила ногой останки. Они были легкие, как картон, и распадались на глазах.

Не было никакого паука. Он существовал лишь в ее воображении, помраченном собственным страхом и врачебными угрозами.

А вот ребенок – был. Он был реальностью.

Аделаида перешагнула через свернувшуюся кольцами тающую паутину, подбежала к своему малышу, взяла его на руки и прижала к груди.

* * *

А потом она проснулась, все еще чувствуя в руках восхитительную тяжесть теплого детского тельца. Бурлящая в крови адреналиновая волна сдернула ее с кровати и заставила тут же, немедленно, умыться холодной водой.

Глядя на свое отражение в прикрепленном над раковиной треугольном обломке зеркала и энергично орудуя зубной щеткой, Аделаида ощущала себя уверенной и сильной как никогда.

И с чего это я вообще решила, что кто-то может что-то решить за меня, вынудить меня сделать то, чего я не хочу?

Я не хочу делать аборт и не буду.

Мне все равно, что они говорят.

Я буду любить своего малыша и заботиться о нем, каким бы он ни родился.

Даже если двери дома в Сиреневой стране никогда не откроются для меня…

Тут Аделаида вытащила изо рта зубную щетку и нахмурилась.

Дура, обругала она себя, какая же я была дура!

Какое я имела право сомневаться в нем? Как я могла подумать, что он забыл, бросил, предал меня? Как мне могла прийти в голову мысль, что он не станет любить нашего сына, если вдруг случится непоправимое?

Да ничего и не случится, сердито перебила она себя, вновь засовывая щетку в рот, все будет хорошо.

Ее ребенок, ее крошка, ее малыш во сне выглядел совершенно здоровым и не по возрасту смышленым.

Так что все будет хорошо с нашим мальчиком. Вот увидите!

Откуда я знаю? Чувствую. Верю.

Я теперь ничего не боюсь, сообщила Аделаида взошедшему и брызнувшему золотом на подоконник солнцу.