– Что ты собираешься делать?

– Не знаю, – признался Вильям и, сделав над собой усилие, обернулся. – Не лги мне, Евгения. Это… ведь это продолжалось все время? Все время, пока я здесь?

Он видел, как ложь за ложью пробегают по ее лицу, – так облака, пробегая, бросают тень на луну. Потом она содрогнулась и кивнула:

– Да.

– Давно? – спросил Вильям.

– С самого детства. Да, с самого детства. Все началось как игра. Ты не поймешь.

– Не пойму.

– Сначала казалось… это не имеет ничего общего с обычной моей жизнью. Как будто что-то… сокровенное, то, чего… делать нельзя, а делаешь. Как когда трогаешь себя в темноте. Тебе этого не понять.

– Да, не понять.

– А потом… потом… я уже собралась выйти за капитана Ханта… но он увидел… увидел… совсем не так много, как ты… но достаточно, чтобы догадаться. И это терзало его душу. Терзало душу. Тогда я поклялась, что покончу с этим… и покончила… я хотела выйти замуж… хотела быть хорошей и… и как все другие… и я… я все же убедила его, что он… ошибся во мне. Это было очень трудно, ведь он не говорил мне, чего боится… он не мог этого высказать… и вот тогда я поняла… какая это страшная мерзость, какая я дурная. Но только… остановиться мы не могли. Мне кажется, он… Эдгар, – она задохнулась, – он и не собирался прекращать, он… он… сильный… и, понятно, капитан Хант… кто-то все подстроил… он увидел… не много… но достаточно. И он написал нам… ох, – слезы брызнули у нее из глаз, – что, зная обо всем, он, в отличие от нас, не способен жить дальше. Вот что он написал. А потом застрелился. В его столе нашли записку, адресованную мне, там говорилось, что я пойму, зачем он умер, и что он желает мне счастья.

Вильям смотрел, как она плачет.

– Но даже и после того… вы продолжали.

– К кому еще могла я обратиться за утешением? – Она плакала.

Перед глазами Вильяма промелькнула вся его жизнь.

– Ты обратилась ко мне. То есть мною воспользовалась. – Ему чуть не стало дурно. – Значит, дети, в которых так поразительно проявились ваши родовые черты…

– Не знаю, я не знаю. В самом деле не знаю, – непривычно тонко, с отчаянием выкрикнула Евгения. И принялась нарочито раскачиваться взад и вперед, стукаясь головой о зеркало.

Вильям сказал:

– Поменьше шума. Вряд ли ты хочешь привлечь еще чье-нибудь внимание.

Наступило долгое молчание. Евгения всхлипывала, а Вильям стоял недвижно: гнев и нерешительность боролись в нем. Почувствовав, что нельзя больше ни на секунду затягивать эту невыносимую сцену, он сказал:

– Я ухожу. Поговорим об остальном позже.

– Что ты будешь делать? – спросила едва слышно Евгения.

– Еще не решил. Когда решу, скажу. Подожди. И не бойся, я не покончу с собой.

Евгения тихо плакала.

– Или с ним, – добавил Вильям. – Я хочу быть свободным человеком, у меня нет желания стать убийцей и попасть за решетку.

– Ты ледышка, – сказала Евгения.

– Теперь да, – ответил Вильям, солгав лишь отчасти. Он удалился к себе в комнату и запер дверь изнутри.

Он лег на кровать и, как удивлялся впоследствии, мгновенно провалился в глубокий сон; очнулся он столь же внезапно и сразу не мог припомнить, что же такого ужасного произошло, знал лишь: что-то произошло. А когда вспомнил, ему опять стало тошно; его охватило возбуждение; он не находил себе места и не мог придумать, как теперь быть. Чего только не приходило ему в голову: развестись, бежать, поговорить по душам с Эдгаром и вырвать из него обещание уехать и никогда более не возвращаться. Но сумеет ли он? И захочет ли? Сможет ли сам остаться жить в этом доме?

Тем не менее он встал с постели, переоделся в домашнее платье и спустился к обеду, на котором все, если не считать отсутствия Эдгара и Евгении, было как обычно по вечерам: Гаральд произнес благодарственную молитву, младшие девочки препирались из-за чего-то, задумчиво причмокивала леди Алабастер. Беззвучно и неприметно слуги вносили блюда и уносили грязную посуду. После обеда предложили поиграть в карты, и Вильям решил отказаться, но, когда они шли по коридору в гостиную, куда подавали чай, Мэтти Кромптон спросила:

– Вам кажется, что я угнетен? – спросил Вильям, силясь говорить бодро.

– Вас будто одолевают мрачные раздумья, – ответила его соратница. – И если позволите, вы заметно бледны.

– Мне так и не удалось проехаться галопом, – ответил Вильям. – Меня вернули… – Он замолчал, впервые задумавшись над тем, как странно его заставили вернуться.

Мисс Кромптон, казалось, ничего не заметила. Она заручилась его поддержкой для игры в анаграммы против леди Алабастер, старших детей и мисс Фескью; последняя неизменно бралась помогать леди Алабастер. Все расселись вокруг карточного столика при свете керосиновой лампы. «Как они безмятежны, – подумал Вильям, – как невинны, им так хорошо у себя дома». Суть игры заключалась в том, чтобы составлять слова из карточек с буквами, премило расписанных арлекинами, мартышками, коломбинами и чертями с вилами. Каждый получал девять букв и, составив из них слово, передавал карточки рубашкой вверх любому игроку; тот должен был заменить в слове по меньшей мере одну букву и передать его дальше. Из игры нельзя было выйти, пока у тебя на руках оставались карточки с чертями; черти распределялись наудачу – на одних были малополезные буквы, вроде «Q» и «X», на других – буквы, пользующиеся спросом, например «Е» и «S». Вильям думал о своем и играл невнимательно, передавая слова вроде was, his и mine[42], и копил чертей. Но, увидев у себя PHXNITCSE, он очнулся и понял, что может преподнести Мэтти Кромптон слово INSECT[43], хотя у него и останется буква «X» с чертом. Лицо мисс Кромптон скрывала тень; увидев слово, она фыркнула, некоторое время соображала, потом переставила карточки и двинула их по столу обратно. Он уже собрался указать ей на то, что правила игры не разрешают возвращать слово, не прибавив и не отняв ни буквы, – и увидел, что она ему прислала. Буквы невинно лежали в его ладони: INCEST[44]. Он поспешно уничтожил улику, перетасовав карточки, и, взглянув на мисс Кромптон, встретил умный взгляд ее темных глаз.

– Внешний вид обманчив, – сказала добродушно Мэтти Кромптон.

Вильям взглянул на карты и увидел, что может составить еще одно слово; тем самым он избавится от «X» и ответит на ее послание. Он пододвинул слово к ней, она снова фыркнула, и игра пошла дальше. Но теперь время от времени их взгляды встречались, в ее глазах Вильям читал осведомленность и… да, да – искреннее волнение. А он не мог решить, рад он или огорчен оттого, что ей все известно. Когда она узнала? Как узнала? Что об этом думает? Она улыбалась ему, но в улыбке ее не было ни сочувствия, ни скабрезности, а скорее удовлетворение и радость. В том, какие ему выпали буквы, было что-то сверхъестественное. У него возникло ощущение – такое чувство порой возникает у каждого, – что, как бы мы ни упирались, нами управляет Случай, потрясения и удары судьбы поражают нас наугад и, что ни говори, есть Промысел, есть Рок, который крепко держит нас в кулаке.