– Не бойся, милая! – окликнула ее Прямислава, которой вовсе не понравилось, что ее так испугались. – Никто тебя не обидит! Что ты в темноту забилась, как зверь лесной!

– Да ну ее, глупая девка! – проворчал старик, держа в руках огромное серебряное блюдо с тем же крылатым псом на дне. – Правильно говоришь, как зверь лесной, лешачиха, ничего не понимает! Слова не добьешься!

– Откуда же она тут?

– Да тиун приволок.

– Зачем?

– Да за долг ее взяли. Из села. Мужику одному Радовид Былятич давал гривну в долг, на три года давал, как положено, а тот ни гривны не отдает, ни роста не платит! Радовид Былятич не разбойник какой-нибудь, человек добрый, богобоязненный, три года ждал, а тот все: то неурожай, то корову волки задрали, то потоп у него, то пожар! Ну, вот и взяли ее. Больше и взять было нечего – ни кровы, ни овцы, ни куренка тощего.

– Как же так – за гривну человека! – изумилась Прямислава.

– Не за гривну! Что ты думаешь, княжна, Радовид Былятич – упырь лихой, кровопивец? Ни Боже мой! Пять гривен мужику выдали, девку взяли, шесть гривен выходит, везде такая цена, хоть кого спроси. Вашего тиуна спроси, Негорад – человек толковый, не даст соврать.

Девушка за время этой беседы, в которой так просто и печально была обрисована ее судьба, опять принялась плакать, закрывая лицо руками. Острая жалость пронзила сердце Прямиславы – сейчас, когда ее собственная судьба повернулась так хорошо, когда к ней вернулись честь, покой, достаток и любовь отца, ей больно было видеть девушку, ее ровесницу, такую же красивую и толковую, поскольку заплаканное лицо девушки выглядело совсем не глупым, в столь безнадежно грустном положении! Для несчастной навеки кончились и воля, и почет, и веселье.

– Ничего, Радовид Былятич не прогадает! – гундел между тем старик. – Как привели, так тут с утра один варяг уже ее торговал, да больно мало давал, сволочь белоглазая! У них, говорит, рабыня марку серебром стоит, а за королевскую дочь, дескать, платят три марки. А ты, говорит, за простую девку в немытой рубашке хочешь шесть! А я говорю: ступай, говорю, к себе и там ваших покупай хоть за полушку, упырь, чтоб тебе подавиться!

Старик хотел было сплюнуть – видно, очень не любил варяжских гостей, но постеснялся княжны и только пожевал губами, скривившись, точно ел что-то очень невкусное, а потом продолжил:

– Ну да мы не прогадаем! Девка красивая, хоть и дура, вот поедем за Греческое море опять за товаром, ее там за шесть гривен золотом купят! А то и больше, если побогаче покупателя найти да получше подать! Там любят таких, чтоб глаза синие, а сама белая, как береза! Не прогадаем! Мы в убытке не бываем, слава Богу!

За Греческое море! Прямиславе отлично было известно, что воюющие друг с другом князья сбывают полон грекам и арабам. И уж оттуда, как с того света, никто никогда не возвращается. Даже самая тяжелая рабская доля здесь, на родине, казалась веселой и легкой то сравнению со смертью в жаркой заморской стране, среди поганых нехристей!

– Как тебя зовут, милая? – спросила Прямислава, чувствуя, что сейчас сама заплачет от жалости.

– За… Забе… ла, – едва справляясь со своим голосом, прерывистым от плача, выговорила девушка.

– Как имя-то тебе подходит! – сочувственно сказала Прямислава. – И сама ты белолицая, румяная, красавица, как купеческая дочка! Откуда ты?

– Из Вере… тенья, – ответила девушка и опять зашлась слезами при упоминании родного угла.

– Погост[49]есть Веретенье, за Истоминым селом! – пояснил старик. – Оттуда, значит!

– Как же так повернулось нехорошо? – Прямислава взяла ее за руку, не зная, чем тут можно утешить.

Рука Забелы, загорелая, загрубевшая, как у всех сельских девушек, от тесной дружбы с серпами, граблями, корзинами, горшками и ведрами, все же оставалась тонкой, с длинными ловкими пальцами. Ни одного колечка, ни одного самого тонкого браслетика из перекрученной медной проволоки, только на висках ее были прикреплены к берестяному ремешку два потертых, чуть ли не бабкиных, медных кольца, какие издавна носят девушки в этих местах, и на шее висело крохотное ожерелье из четырех глиняных бусин с маленькой железной фигуркой уточки.

– Ну что, княжна, выбрала что-нибудь? – К Прямиславе подошел Радовид, улыбающийся, довольный дружеской беседой с князем. – Бери, что приглянется, мне для тебя ничего не жаль!

Ради расположения князя купец и правда был готов пожертвовать любой драгоценностью – княжеская милость окупала любые расходы.

– Выбрала! – Прямислава обернулась, не выпуская руки Забелы. – Говорят, эта девка теперь твоя – подари мне ее.

– Вот как? – Купец удивился. – Вот так подарочек выбрала, княжна! Да князь Вячеслав мало ли полона берет, и так все твои!

– А мне эта понравилась. Хочу к себе в горницы взять.

– Хочешь – бери. Владей с Божьей помощью. Разве я такой малости пожалею? Сейчас же на княжий двор пошлю! – уверял он. – Раньше тебя дома будет!

Прямислава вышла из лавки, к ней подвели лошадь, а с другой стороны подошел отец в обществе нескольких чернобровых и черноусых купцов. Вид у них был совсем не русский, но на греков они тоже не были похожи, и по обритым головам Прямислава догадалась, что это, должно быть, венгры.

– Слышала, душа моя, что Радовид рассказывал? – сказал князь Вячеслав. – Князь перемышльский-то, Володарь Ростиславич, умер! Тут на торгу уже говорят, а вот люди через Перемышль ехали, так на поминальные службы как раз попали. Говорят, всех сынов своих перед смертью созвал князь Володарь… и что ты думаешь?

– Что? – спросила Прямислава, стараясь не выдать волнения, хотя при слове «Перемышль» сердце забилось учащенно. Почему-то вдруг этот город стал для нее важнее, чем даже Туров.

– Перемышль-то он не старшему оставил, а меньшому!

– Вот как! – только и сказала Прямислава.

– Точно люди говорят! Я сам не поверил. Из трех сынов князь Володарь перемышльский стол оставил младшему, Ростиславу, который у него от половчанки. А, да ты же видела его, он с вами до Небеля ехал, – вспомнил Вячеслав Владимирович. – Вот, душа моя, ты теперь, выходит, с перемышльским князем знакома. А старшим по городу дал: Владимирку – Звенигород, а Ярославу – Белз. Вот такие дела!

– Все правда, что говорит князь! – подтвердил один из венгров. Он говорил по-русски вполне правильно, только слова у него звучали как-то странно. – Простился князь Володарь с сыновьями, потом всю ночь провел наедине с отцом духовным, в молитве и покаянии Господу о грехах своих. Утром рано, говорят люди, призвал всех бояр и воевод, за любовь и верность благодарил, просил детей его не оставить, помня его милость. А к полудню и отошел с миром. Наутро и погребен в церкви Святого Николая. Так что теперь, говорят, в Перемышле плач велик и новый князь Ростислав Володаревич.