— Нет.

— Вы с виду очень постарели. Сколько вам лет? У вас вставная челюсть — в Калифорнии у вас еще были свои зубы. Надеюсь, я не доживу до ваших лет. Вы, наверное, ждете, чтобы я извинился?

— За что?

— За то, что я вам чертовски нахамил в Калифорнии.

— Это не важно.

— Важно. Я извиняюсь. И за сегодняшнее тоже. Падаю ниц. Калибан[60]тоже нуждается в спасении.

— Что?

— Калибан тоже нуждается в спасении. Вы это говорили на лекции. Вы забыли?

— Да.

— А я нет. Я знал, что вы говорили про меня. Боже, каким настоящим я себя чувствую теперь, когда я наконец с вами, черт возьми, намного реальней, чем я себя чувствовал все эти годы, столько лет. Я жаждал вашего присутствия. Джон Роберт, вы должны мне помочь. Вы украли мою реальность, вы украли мое сознание, вы единственный, кто может их вернуть. Спасение приходит через магию, тоже ваши слова. Я вас прошу, умоляю.

Это вопрос спасения, вопрос жизни и смерти. Боже, ну хоть взгляните на меня, неужели вы не можете сосредоточиться на мне хоть на миг? Позвольте мне видаться с вами, быть с вами, мне все равно, о чем говорить.

— Джордж, — сказал Джон Роберт, наконец переводя на него взор, — вы находитесь в заблуждении. Нет такой структуры, в которой употребляемый вами язык обрел бы смысл, нет контекста, в котором возможен был бы разговор между нами. Если я сейчас пожалею вас и разрешу приходить, это будет ложь. Я не хочу обсуждать вашу душу и ваши воображаемые грехи. Мне это неинтересно, я не могу поделиться с вами никакой мудростью и не могу вам ничем помочь. Ваше представление о наших отношениях — иллюзия. И перестаньте беспокоиться насчет философии. В вашем случае философия — лишь нервический каприз.

— Вы меня отвергаете!

— Нет. Извините. Вы мне не до такой степени интересны. Вы мне вообще не интересны. Я просто не хочу вас видеть.

— Не может быть! Почему вы со мной так обходитесь? Что я вам сделал? Что вы обо мне подумали?

— Вы мне ничего не сделали. Я о вас не думал. Вы просто заблуждаетесь. Пожалуйста, уйдите.

Тут раздался звонок в дверь.

Джон Роберт, наконец разозлившись, протолкнулся мимо ученика в прихожую. Джордж стоял в дверях, чувствуя теперь, как бешено бьется сердце, и едва различая грузную фигуру учителя — единственным источником освещения в прихожей было окошечко над дверью. Еще секунда, и в сером, но ясном уличном свете явила себя Алекс, она была в своей лучшей шубе, Удлиненные глаза сияли, большой бледный рот улыбался. Джон Роберт молча отступил в сторону, она шагнула вперед и увидела Джорджа. Лица матери и сына вдруг приобрели одинаковое выражение — удивительно кошачье. Алекс перестала улыбаться, потом улыбнулась опять, но уже совсем по-другому. Джордж добавил мрачности в гримасу, которую изображал для Джона Роберта, и добавил к ней улыбку или ухмылку.

— Прощайте, — сказал Джон Роберт, обращаясь к Джорджу.

Алекс опять продвинулась вперед, мимо Джона Роберта, который придерживал дверь, и встала у лестницы, пропуская Джорджа. Он прошел мимо матери, отвернувшись. Коснулся мягкого серого меха длинной шубы, стянутой на талии поясом из металлической цепочки. Уловил запах пудры. Содрогнувшись, прошел мимо Джона Роберта, и дверь закрылась.

Оказавшись на улице, Джордж словно нырнул в пучину страстей: ненависти, ревности, страдания, раскаяния, страха и ярости. Казалось, небо потемнело от его боли; эмоции терзали его нутро, словно стервятники. Он представил себе, как снимает ботинок и разбивает окно. Однако лицо его было бесстрастно; даже хмурая гримаса исчезла. Он спокойно пошел прочь от дома, прошел ярдов двадцать, остановился и несколько минут стоял совершенно неподвижно. Две студентки эннистонского политеха, несущие Несте Уиггинс известие о политическом митинге, узнали его и быстро перешли на другую сторону улицы.

Джордж знал сам себя. Он понимал, каких чудовищных дел натворил за сегодняшнее утро, какую массу причин для скорби и уныния создал за короткий визит. Все, что он говорил Розанову, было неправильно. Он вел себя как капризный ребенок, непохоже на самого себя. Теперь он точно знал, что должен был говорить, какой тон следовало взять. Он намеренно не обдумал заранее никакой стратегии, не приготовил речи. Это было безумием. Надо было сказать… а еще лучше написать письмо и в нем все объяснить… Он зашагал по улице, с отвращением вспоминая умоляющие нотки, звучавшие в собственном голосе. А потом еще Алекс пришла. А это еще что значит, ради всего святого, что за нечистый сговор, что за новая угроза? Он никогда не связывал в уме Алекс и Джона Роберта; она никогда не говорила о философе, лишь мельком упомянула, что была с ним знакома. Ужасно. Что, если Алекс теперь будет дружить с Розановым в обход Джорджа? Не станет ли Розанов настраивать Алекс против него? О чем они сейчас говорят, эти страшные двое? Должно быть, о нем.

Подходя к римскому мосту, он вспомнил про молоток. Некая мисс Данбери, пожилая дама, пенсионерка, в прошлом — квалифицированная работница перчаточной фабрики, проживающая в третьем номере коттеджей Бланш, пришла в страшное волнение: какой-то мужчина, проходя мимо ее живой изгороди, остановился и вытащил из кустов тупой тяжелый предмет (как она сформулировала про себя, будучи страстной любительницей детективов). Она принялась искать очки, чтобы обследовать «Эннистон газетт» на предмет сообщений об убийствах. Она была близорука и не узнала Джорджа. Если бы узнала, пришла бы в еще большее волнение.

Алекс приехала на такси. У дверей она причесалась заново. Появление Джорджа, которое у нее не было времени обдумать, ее шокировало, но она быстро оправилась. Джордж почему-то не фигурировал в воображаемых ею картинах, она словно напрочь забыла, что он учился у Розанова. Когда сын прошел мимо, ее охватила легкая мимолетная физическая дрожь, которая быстро смешалась с общим нервным возбуждением.

Джон Роберт прошел мимо нее в гостиную, Алекс последовала за ним. Со встречи в Купальнях у нее осталось впечатление, что он старше. Сейчас, в большом свободном вельветовом пиджаке, спадающем с одного плеча, в сером пуловере, поверх которого виднелись подтяжки, Розанов выглядел несколько моложе. Алекс, не дожидаясь приглашения, сняла шубу и бросила на стул. Она вбирала взглядом комнату, такую маленькую, с крохотной каминной решеткой, узенькой мрачной полкой над камином, парой ужасных ободранных кресел и лаковым буфетиком, прикрытым мятой кружевной салфеткой. Еще здесь была небольшая конторка с приподнятой крышкой, набитая бумагами, и россыпь фарфоровых безделушек — щеночков, балерин и тому подобного, давным-давно расставленных матушкой Джона Роберта. В ковре была дыра, на всем лежала пыль, и пахло сыростью.

Джон Роберт, кажется, на мгновение смешался, и Алекс чуточку расслабилась. Она улыбнулась ему.

— Спасибо, что пришли.