Пока Диана бормотала, что согрешила делом, словом и помышлением и от всей души кается, она не могла сосредоточиться на Джордже. Она бессвязно думала о давних временах, о безобразных, некрасивых фотографиях в голом виде, об ужасном доме миссис Белтон, о пьяных мужчинах, которые глядели на часы, сидя в придорожных закусочных, и говорили: «Ну давай уже!» Ведь она бежала от этого! Но куда? Не должна ли она думать о Стелле? Нет, она не могла думать про Стеллу, Стелла была табу, любая мысль о жене Джорджа была бы кощунством. Оставь сие Богу. О, как все ужасно запуталось, как ужасно не повезло Диане. Джордж однажды сказал ей: «Девочка, ты ничем не хуже других, только притворяться не умеешь. Ты совсем как я. Мы с тобой честные люди, ничего не прячем». Но и это была неправда.

— Не в сознании безгреховности своей приходим мы к трапезе Твоей, милосердный Господи, но по великому Твоему и неизмеримому милосердию. Мы недостойны и крох с Твоего стола…

Отец Бернард звучным, красивым голосом выпевал завораживающую цепь торжественных слов. Ощущение тайны, необычности происходящего сохранилось у Дианы с детства, еще со времен до ее конфирмации в церкви Святого Олафа. Тогда литургия казалась тайной столь же грозной, как секс, и каким-то образом с ним связанной. «Они едят хлеб и пьют вино». Она встала в холодном сумраке церкви, такой же туманной, как Боукок во время перебоев с электричеством, и двинулась вместе с другими тремя или четырьмя фигурами в направлении освещенного престола. Осторожно ступая по плиткам в туфлях на высоком каблуке, она прошла через увитый терниями проем крестной перегородки, разукрашенной алым и золотым, подождав поначалу, чтобы смиренно пропустить остальных. (Остальные сделали то же самое.) Она приблизилась к красивому алтарю, огромной глыбе мрамора, украшенной роскошными вышитыми пеленами, и преклонила колени — сердце забилось быстрее. Она склонила голову, затем подняла, осознавая присутствие высящейся над ней во славе и шелестящих одеждах фигуры отца Бернарда.

— Тело Господа нашего Иисуса Христа, данное тебе, да хранит твое тело и душу в жизнь вечную. Прими и ешь сие в воспоминание, что Христос умер за тебя, и питай им свое сердце в вере и благодарности. Кровь Господа нашего Иисуса Христа, пролитая ради тебя, да хранит тело и душу твою в жизнь вечную. Пей сие в воспоминание, что кровь Христова пролилась за тебя, и возноси хвалу.

Отец Бернард, вкладывая в рот Дианы облатку, коснулся губы, и Диана была счастлива, что он знает о ее присутствии. Тяжелая, украшенная драгоценными камнями чаша для причастия, дар давно покойного Ньюболда, наклонилась, и сладкое пьянящее вино утолило голод Дианы, согрело ее, приятно затуманило разум. Она со склоненной головой вернулась на место, на миг ощутив себя совершенно новой, преображенной.

— Сии дары, коих по недостоинству нашему не смеем и по слепоте нашей не можем просить, смилостивившись, даруй нам, жертвою Сына Твоего и Господа нашего Иисуса Христа. Мир Божий, превосходящий всякое разумение, да хранит сердца и умы ваши в разуме и любви Бога и Отца нашего и Сына Его, Господа нашего Иисуса Христа; благословение Господне Отца, и Сына, и Святаго Духа да будет на вас и да пребудет с вами вовеки.

Воцарилась тишина, потом послышалась возня — это паства поднималась с колен. Причастники, рассеянные по церкви, присутствовали в следующем составе: престарелая мисс Ларкин, какая-то родня известному художнику; некая мисс Эми Бэрдет, которая по воскресеньям играла на органе (довольно медленно); некая миссис Клан, вдова, заправлявшая «Бутиком Анны Лэпуинг» (никакой Анны Лэпуинг на самом деле не было); молодой человек по фамилии Беннинг, недавно принятый на должность преподавателя инженерного дела в политехе; Гектор Гейнс, очень набожный, любитель вести ученые беседы с отцом Бернардом; и мисс Данбери из коттеджей Бланш. Мисс Данбери особенно старалась раскаяться в собственных многообразных грехах, в которые не входило чтение детективов — отец Бернард заверил ее, что это не грех, — зато входил поиск в газетах описаний убийств и разочарование, что таковых не найдено.

Церковь Святого Павла в Виктория-парке, построенная в 1860 году поклонником Уильяма Баттерфилда[61], представляла собой огромное сооружение вроде амбара, без боковых приделов, в котором главной деталью интерьера были величественных размеров позолоченные запрестольные перегородки. (Крестная перегородка работы Ниниана Компера[62]была добавлена позднее.) Прихожане, которых со временем становилось все меньше, сидели на приземистых современных скамьях ближе к восточному концу, оставляя огромное пространство за спиной викторианским призракам. В церкви были четыре украшенные с подобающей пестротой часовни, но они представляли собой всего лишь ниши, а не инкрустированные каменьями пещеры, как хотелось бы отцу Бернарду. Стены украшал торжественный узор желтоватых и красноватых кирпичей и плиток, сейчас почти полностью открытый, поскольку викторианские мемориальные плиты во время войны скинуло со стен взрывом бомбы, уничтожившей колокольню и дом священника. В суровые послевоенные годы было не до восстановления этих реликвий, которые покоились в склепе, — отец Бернард их игнорировал, полагая, что стены и без того достаточно хороши, раз уж нельзя их завесить восточными драпировками. Пол, выложенный плиткой, гармонировал со стенами — плитки были украшены утонченными геометрическими узорами и стилизованными цветами; отец Бернард велел содрать бессмысленный современный ковролин, уложенный при его предшественнике. Персидские ковры подошли бы, но время богатых жертвователей миновало. Под западным окном висел один из последних даров — одинокий гобелен работы Неда Ларкина, изображающий Христа в виде очень бледного, гладко выбритого молодого рабочего, неумело держащего в руках плотницкий инструмент. (Тот же даритель преподнес изображение Иоанна Крестителя школы Эрика Билла[63].) Изящная крестная перегородка чудом уцелела при бомбежке, как и викторианские витражи, которые ревностный священник снял и спрятал. Витражи не обладали никакими особенными достоинствами, но обеспечивали в церкви полумрак.

Отец Бернард любил свою церковь и ее традицию высокого англиканства, которую не прерывал, но поднимал по возможности все выше и выше. (Паству низкой англиканской церкви упасал в храме Святого Олафа мистер Элсуорси.) Правда, отец Бернард постоянно терпел поражение от собственного епископа. Он больше не исповедовал, хотя в церкви была прекрасная исповедальня, пестрая, как паланкин, привезенная прихожанином из Германии. Грегорианский хор прекратил свое существование, и месса на латыни теперь служилась только раз в месяц. Помимо этого, отец Бернард по-прежнему служил по книге Кранмера, что было ему в явном виде запрещено. Он выторговал право Великим постом кутать распятия, но взамен ему пришлось поступиться целыми тремя гипсовыми мадоннами. Он притворился, что идет на это с большой неохотой — культ Девы его не интересовал, а иметь в запасе лишнюю обиду никогда не помешает. По-видимому, кто-то — он не знал кто — доносил на него епископу. Отец Бернард не жаждал иметь большой викторианский дом священника, но скромно жил в маленьком доме для клириков, где обслуживал себя сам, имел благовидный предлог не устраивать приемов и мог беспрепятственно отправлять свои личные культы. Младшего священника в приходе не было, и к лучшему, поскольку любой священник шпионил бы для епископа. Отец Бернард знал о своей репутации «не священника, а шамана». И ничего не имел против. Само спасение было магией: вселенское деяние, полное искупление всего видимого мира. И уж конечно, в сравнении с этим его более примитивные заклинания, материальные символы духовной благодати были вполне приемлемы. Приемлемы для кого? Отец Бернард уже не верил в Бога. Меряя шагами — нередко в одиночестве — свою красивую большую церковь, он все сильнее сознавал отсутствие Бога и присутствие Христа. Но его Христос был мистической фигурой — светловолосый, безбородый юнец ранней церкви, а не пытаемый, распятый, из плоти и крови.