Три быстрых шага на негнущихся ногах — и Лидия набросилась на меня, забарабанила кулаками по груди, вплотную приблизив лицо:

— Ты знал! Хныкал в кинотеатрах, вернулся в старый дом, видел привидения — ты все знал!

Она уже пыталась царапаться. Я держал ее запястья, вдыхая запах слез и соплей, и чувствовал кожей лица страшный, обжигающий жар ее горя. До меня донесся низкий звериный вой, я посмотрел через плечо Лидии и увидел, что это Лили стоит у входной двери и причитает таким нечеловеческим голосом — должно быть, ее ужасные крики пораженного горем ребенка, а не Лидию, я услышал, сидя в моей комнатке. Девочка съежилась, уперлась кулачками в колени, а лицо превратилось в смятую маску, она старалась не смотреть на то, как мы с Лидией сцепились. Я с легким раздражением подумал — почему она так страдает, ведь мы с женой, мы, а не эта девочка, должны сейчас кричать от боли и горя; может, Лидия напугала ее или ударила? Дверь за спиной девочки раздражающе приоткрыта на фут-другой. В эту щель, словно в окно, заглядывало вечернее солнце, золотой, густой, древний свет, наполненный пылинками. У входа на кухню возник Квирк со стаканом воды, он поставил его на ладонь и придерживал другой рукой. Без малейшего удивления, почти утомленно взглянул он на нас с Лидией, все еще сражавшихся друг с другом. Завидев его, Лили мгновенно прекратила выть, и у Лидии заметно поубавилось ярости. Я отпустил ее запястья, и тогда Квирк выступил вперед, аки святой старец, и не просто протянул ей стакан, — он вверил его в благоговейно протянутые руки моей жены, словно священный потир. Духовная подоплека сцены подчеркивалась бумажной подставкой, на которую он водрузил стакан, белой и хрупкой, как Гостия. Все это я лихорадочно отмечал про себя, будто на меня возложили задачу вести подробную запись происходящего для занесения в протокол. Необходимость непременно удержать подставку при вручении стакана, задача, которую и передающая, и получающая стороны, кажется, считали очень важной, потребовала целой серии па-де-де чудесно изгибавшихся больших пальцев, и демонстрации умения остальных четырех исполнителей, включая мизинцы, стоять на пуантах. Лидия, запрокинув голову, сделала большой глоток, при этом в горле, бледную полноту которого, вкупе с довольно большим зобом, я раньше не замечал, словно образовался кулак, ходивший вверх-вниз, прокачивая воду. Утолив жажду, она торжественно вернула стакан Квирку, и снова они исполнили сложный ритуал с подставкой. Лили возле двери принялась всхлипывать, явно готовясь возобновить свои завывания, но Квирк подал резким голосом команду, словно пастух сторожевой собаке, и она торопливо зажала рот ладонью, от чего глаза вылупились еще больше, а выражение ужаса в них стало только отчетливее. Лидия, совершенно обессилев, стащила с волос платок и, подавленно опустив голову, прижав растопыренные пальцы ко лбу, стояла передо мной с таким видом, словно только что ухитрилась избежать катастрофы, хотя могла попасть в самое пекло. Приоткрытая входная дверь по-прежнему раздражала меня, в такой расхристанности чувствовалось нечто чудовищно оскорбительное, будто что-то либо кто-то притаился снаружи, дожидаясь удобного момента, чтобы незаметно проскользнуть внутрь.

— Чай готов, — объявил Квирк мрачно, забавно безжизненным голосом, как фарсовый злодей.

Я не понимал, что он говорит, будто слова вывернули наизнанку, и сначала решил, что он, должно быть, пьян, или это какая-то чудовищно глупая шутка. Изо всех сил стараясь сообразить, что к чему, я пережил такую же панику, которая может нахлынуть, когда, путешествуя за границей, повторяешь вопрос горничной или продавцу на трех языках, а те в ответ лишь опускают глаза или недоуменно пожимают плечами. Потом из кухни долетели обыденные звуки расставляемой посуды и выдвигаемых стульев. Я заглянул туда и увидел женщину, которая показалась знакомой, хотя я, кажется, никогда ее раньше не встречал. Пожилая дама с седыми волосами, в кривовато сидящих на носу очках в розовой оправе. На ней красовался матушкин передник, тот самый, который надевала Лидия. Дама явно чувствовала себя как дома, и на мгновение я решил, что увидел еще одного тайного жильца, о существовании которого узнал только сейчас. Заметив меня, она закивала, одарила теплой материнской улыбкой, и вытерла руки о свой, — то есть, мамин, — передник. Я посмотрел на Квирка, но тот лишь завел глаза и слегка наклонил голову к плечу.

— Чай, — снова произнес он, на сей раз громче и с выражением, как будто это слово все объясняет. — Вы наверняка есть хотите, хотя сами того не замечаете.

Его невыразительный, самодовольно-услужливый голос начал вдруг сильно раздражать меня.

Страшные новости принес Квирк. Такие Квирки всегда играют роль рокового вестника. Кто-то позвонил ему в кабинет, объяснил он, сам трепеща от ярко выраженной претензии на самозванство в этом «позвонил ему в кабинет». Он не знает, кто передал сообщение, забыл спросить, — тут Квирк вдруг принял страшно виноватый вид, как будто такие детали сейчас важны. Ему показалось, что звонила женщина, но даже тут он ни в чем не уверен. Иностранный акцент, плохая связь. Я так и не узнал, кто нам звонил. У трагедии всегда есть анонимные глашатаи в мантиях и сандалиях, она постоянно высылает их, чтобы, выпрыгнув из-за кулис, будто обессилев от долгой дороги, они, припав на одно колено перед троном владыки, склонили печальную голову, опираясь на кадуцей. Или эта штука называется иначе? Слова, слова… Неважно, у меня сейчас нет сил, чтобы заглянуть в словарь, и, если подумать, в нашем случае вполне подойдет и то, что я сказал.

Я почти иссяк.

Странная пожилая дама выступила вперед, все так же улыбаясь, так же сочувственно кивая, словно добрая бабушка в сказочном пряничном домике из леса с заблудившимися детьми. Назовем ее… как же назвать ее… — впрочем, какая разница, нарекаю ее именем чайника, «мисс Кеттл», по-моему, ей подходит. Думаю, она и в самом деле нетронутая мужчиной «мисс», и хотя прямых доказательств у меня нет, интуиция подсказывает, что передо мной старая дева. Я обнаружил, почему очки у ней надеты криво — с одной стороны нет дужки. Она взяла меня за руку; ладонь у нее теплая и сухая, кожа гладкая, как у белоручки, мягкая жаркая подушечка плоти, самая живая примета бытия из всего, к чему я прикасался с тех пор, как услышал завывания Лили и вышел из своей комнаты.

— Такое несчастье, как я вам сочувствую, — сказала она, и я отозвался, чисто инстинктивно, стандартно-вежливым «Что вы, все в порядке, благодарю вас», — сам удивляясь почти кощунственно-беспечному ответу.

Она приготовила один из самых типичных старинных ужинов родом из моего детства. Там были салат-латук с помидорами и патиссонами, нарезанные яйца вкрутую, черный и белый пресный хлеб, два больших чайника, из носика каждого хвостиком вился дымок, и прессованная ветчина, — не думал, что такую до сих пор производят, — нарезанная бледными, покрытыми мраморным глянцем, порочно поблескивающими квадратными ломтиками. Несколько мгновений мы стояли, созерцая пищу, чувствуя нарастающую неловкость, словно группа разношерстных гостей на званом обеде («Интересно, о чем эта актриска сможет поговорить с епископом?»), затем Квирк галантно отодвинул стул для Лидии, она присела, а за ней и все мы расположились вокруг стола, шаркая подошвами и нервно откашливаясь, а мисс Кеттл стала разливать чай по чашкам.