Витя складывал бумаги, Свиридов тушил свет, я присел на сетку с баскетбольными мячами, боле — никого.

— Вы, темень! — стонуще проговорил Старый. — Как вам… Что вы за люди?! Неужели — совсем ничего нет? Не боитесь — пусть, я обещаю: будут судить. Но, даже если б и дальше скрывали, вы неправильно посчитали, у вас ничего бы не вышло.

— Почему это?

— Понимаете, все не как хочешь. Даже трава растет по закону. Происходит лишь отвечающее правилам. Сжигать животных — изуверство.

Губин наклонил голову.

— Так где-то записано?

— Существуют Стокгольмские соглашения, ограничивающие жестокость дератизационных усилий.

— Запрещается применять клейкие листы. Об огне — ни слова.

— Соглашения готовили для душевно здоровых людей.

— Крыса меньше мучается, когда перестает свертываться кровь? Когда кальций закупоривает вены? Капкан перешибает шею?!

— Вы не смеете сравнивать! — шагнул к нему Старый, клокоча. — Нам все можно! Мы… Людям чище! Вы — ради лжи… Вы бросаете на дома, детские сады, поликлиники, столовые — вы не представляете скачок численности через месяц! Как смеете сравнивать?!

— Можно до посинения спорить: мы врем или Москва вынуждает, — спокойно отвечал Губин. — Что вам наш город? Нам больше негде жить. И зависим от любого дурака из свиты. Президент объявит Светлояр национальным достоянием — мы вместо бараков построим дома, детские сады, чтоб всем хватало. Хотя бы один бассейн, онкологическое отделение в больнице. Нашим это важней, чем крысы.

— Это что ж такое? Я ему твержу… Мы же не дадим! И, само собой, — не получится. И не дадим!

— Тут все в наших силах, — слабее сказал Витя. — Давайте больше не встречаться.

— Витя, Витя, как же вы не поймете. — Старый задержался на выходе. — Законы, которые мы имеем честь здесь представлять, не перестанут действовать с нашим отсутствием.

На лестнице я попытал Свиридова:

— А на самом деле — что?

— Я точно не знаю, — признался прапорщик. — Лично я думаю: сперва чистим середку, затем — город, область, оттесняем к границам и пожаром вернем крыс Европе! Она ответит за Петра! Парень еще в генералы выйдет. Мужики, ну вы поняли, как я к вам. Но за крыс вы понапрасну, ей-богу, вам зазорно, у самих руки по локоть. Чего ломаться, как девчонке, когда в рост сквозь рот мостовую видать?

Ветер застудил, мы прятались за стеклянной щекой остановки, дорога впереди утыкалась во мглу, дорога назад растворялась во мгле. Свиридов воткнул в зубы вампирский клык сигареты, качнул вверх рукой, и с хлопком расцвел над ним кусочек ночного неба — зонтик. Я так замерз.

Время «Ч» минус 5 суток

— Что кашляешь?

Я проснулся. Старый натягивал сапоги. Что сказал?

— Иду к губернатору. Полночи не спал, продумывал. Или они дают задний ход, или мы немедленно уезжаем, а там… Завтракай.

Я оделся от холода и полчаса стыл на кровати. Пока не вспомнил. Надо выломать палку. Спустился в подвал. В нору наставил фонарь; забылся, словно у костра, — к фонарю вынеслись мохнатые пылинки. Я погрузил руку в свет и замкнул пальцы, размазав по ладони две черные крапины. Поднес ближе: все так. Трупные мушки. Нагнулся к норе, мелкими всхлипами понюхал. Пахнет падаль.

Сегодня так запахнет все, и хлеб, вода. Я выломал из куста крепкую палку, ободрал сучки, последний оставил и укоротил — вроде крючка.

Напрасно ломал такую длинную: она умерла близко, достать рукой. Умерла. Рвота, жажда, судороги, живот болит.

Я постучал в банковское окно, выглянула Алла Ивановна — я помотал нагруженной палкой, как флажком, — она захлопала в ладоши.

Старый уже вернулся. Он нарядился в свежую рубаху и разгружал тумбочку.

— Собирайся и ты. Губернатора нет. Оказывается, у них гарнизонное собрание уволило губернатора. Вместо него Гонтарь. Говорить не с кем. Я сказал, что мы уезжаем. Чтоб принесли деньги.

Я уложил в сумку бритву, мыло, помазок, зубную щетку, кружку, снял с батареи подсохшие носки.

— Успел. Думал, не застану, — отдышливо пробормотал Клинский и притворил дверь за собой. — Очень приятно было… Редко встретишь с переживаниями, м-да… После таких встреч хочется работать. Хотелось бы с вами еще поработать. Присядем на дорожку?

Присели вокруг стола. Клинский невесело протянул:

— А я остаюсь. Ночь ездил по колхозам, разместили людей, матрасы, лекарства, внутренние войска. Первые потери. Две старухи не выдержали. Напряжение: спать не могу. Начальство у нас новое, всюду фуражки — как бы не переборщили… Опять дурацкие письма.

— Что пишут?

— Все про убийство: деньги за Президента будут в синей «Ниве». Беспрепятственно покинут город дорогой на Любовку, пост ГАИ около шести вечера пуст. Я окольно проверил — смешно, и правда пуст, всех же стянут в город. А там уже Любовка, станция, каждый час московские скорые, вредное производство, общежитие условно осужденных. Машину незапертую оставишь — уже нет. Раз патрульную угнали. Чем развлекаюсь… — Подождал, пока я прокашлялся, посоветовал: — Горячего молока надо с медом.

— Не пойму, — признался я. — Как вы не боитесь? Столько наворочали… Выселили людей. Ведь одно письмо — и…

Клинский ткнул перстом в синее подглазье.

— Вот они где. Письма… Почему не боюсь. Это я учителем в школе не боялся. Что я знал о себе? Теперь дрожать научились, такие времена, господа! Вы еще не пробовали, что такое воля. Ты мне рукой не маши. Хочешь сказать, воля — ваша, работай, когда хочешь, цену назначай. Или сдохни под водокачкой. He-а, воля — это мы! Воля похожа на тело, в котором один кусок захотел много больше — поэтому воля похожа на потаскуху. Воля похожа на область пониженного давления. Всюду эта польза: неравномерность давления двигает воздух, надувает паруса, мельницы, карманы. В России же, — он говорил почти беззвучно, мы, не сговариваясь, подались к нему, — в итоге резко континентального климата воля — область пониженного давления, получает характер дырки. В которой никакого давления нет и возможно все. Сперва завихряет, оживляет, оздоровляет, и кажется, и мы как люди, потом замечаешь — а ведь все утекает и ничем не заткнешь. Тогда — страх. Иногда хочется поискать достаточный кусок, чтоб заткнуть. Я как-то попытался выяснить, кто ж заварил? До Гонтаря орудовал губернатор — вот его сместили за листопад. До губернатора закручивал Трофимыч — помер. Придумывал наш депутат — так он уже послом в какой-то Корее, а до него — Горбачев, а до него… Не сыщешь! А я уже на краю, миллионы распылили, наворочали такого, сорок тысяч стволов и бронетехника, триста тысяч населения ждут так, что кто ни приедь — мало покажется. Сила такая! Город можем перенести на семьдесят километров на юг. А только делать уже ничего не остается — летим. Я поначалу верил. Потом оставалась надежда, что лично мне выгорит. Потом понял, спасибо, если пронесет. Теперь знаю: долбанемся все, вопрос, кто не насмерть? Раз сомнение взяло — а правда ли, что к нам едут? Но уже без разницы… нам не допетрить идею, а уж вам-то…