середнячок — мой черёд. Долгие рукава пообтирались — бахрома сплошная. По самое некуда выдирал я её с мясом. Так и подсекало укоротить рукавчики топором на бревне, всё не соберусь. Да и без того всё на мне латаное-перелатаное. Видок мало не пажеский, только собак до инфаркта разжигать.

Себе я скучен.

Обозреваю стену и натыкаюсь на беспризорную мудрость:

«Школа — учреждение, где старшие учат младших грамоте и прилежанию, а младшие старших — выдержке и терпению».

Занятно. Взяли в рамочку, всё культуришь. Но кто это сказал? Спросить? Ну его, ещё вспышку даст…

Угрёб Илларион Иосифович шахматные побрякушки в гардероб, хлопнулся в кресло. Уф-уф! Сопрел, совсем сопрел! Кинул ногу на ногу, промокнул лоб вчетверо сложенным платком.

— У меня нэту своих на тэбя слов… — жёлто блеснул он. У него полрта золотого. — Повторю чюжое… «Легкое отношение к жизни может привести к тяжелым последствиям». Ти к этим тяжёлим послэдствиям ужэ приэхал. В газэт тэбе болша делать нэчего… Допёк редакцию. Бедняжка ишэт обшественни форм воздействи на тэбе. И нашла, дорогой, в моём лице!

Во мне всё так и обломилось.

Я пробовал взглянуть ему в лицо, в котором проницательная редакция что-то нашла, пробовал и не мог, ещё круче угинал голову.

«И газета меня по мусалам? За что? Или все они как сговорились?»

— Вот! — Он сошвырнул на зелёный край стола редакционный конверт. — Получи!

Я опасливо взял желтовато-грязный конверт.

Сбоку он был аккуратно обрезан.

— В-вы…. ч-читали?..

Директор зверовато свёл толстые надутые брови.

— Читал… Твой писмо прислали в копии мнэ. Нэту у тэбя от меня сэкретов! Винужден читать твой писмо. А ти заподозрил мнэ в нэпорядочности?

Илларион Иосифович так усердно топнул, что в недрах шкафа испуганно звякнул звонок, что выпускал нас на волю с уроков.

— Смотри на адрес!

— Да. Письмо вам…

— А ти хотела лови мэня на слов? Подкуси язик, бумажка-марашка! А то вилэтишь из кабинэт, как шямпански пробка! Твоя счастья, что я должен провэсти с тобой воспитательни работ, а то б ужэ бил за двэр!

Он хрустко развернул письмо, раскатился читать.

— «Учэнику дэвяти класс махарадзэвски средни школ имэни Макси Горки»… Тэбэ. Памили свой знашь сам…

— Знаю, знаю свою фамилию…

— Эсли забил, эсчо напомню… Долгов… Антон… Рэдактор всё подчеркнул синим. О-очэнь тэбе уважяет… «Копии: Дырэктору махарадзэвски срэдни школ имэни Макси Горки глубокоуважяемому товарищу Аржадзе Иллариону Иосифовичу»… Как видышь, рэдактор мне тож уважяет, но болша, чэм тэбя. Он мне, — папаша Арро торжественно воздел к небу указательный палец, — он мне глубоко уважяет! Глубоко! Понимашь!? А тэбе так… Нэглубоко… И мнэ он говорит товарисч! А тэбе ужэ нэ говорит. Не товарисч ти эму болша! И мне ти не товарисч! — принципиально отмахнулся от меня папик Арро.

И когда он принципиально махнул перед моим носом письмом, я увидел, что в письме ничего нету того, о чём с таким упоением он пел. В письме не было добавки: «глубокоуважаемому товарищу Аржадзе Иллариону Иосифовичу». Там просто машинкой настукано: «Директору махарадзевской школы им. М. Горького». И всё! Никаких ни глубоких, ни мелких уважений! Ничего прочего. Зачем же папаша Арро своё желание выдал за редакторское?

— Читаем далше… «Сэкретарю Махарадзевского райкома комсомола тов. Багатурия… Ваше…»

Это письмо из редакции я получил перед праздником. Я знал его наизусть.

Я слушал директора и не знал, что ему сказать.

Слышу, челюсть у меня отвисла. Да постойте, постойте! Да что он читает? Где он всё это взял? Разве может в копии быть то, чего нет в оригинале?

— У в-вас… — замялся я. — У меня напечатано просто. «Директору махарадзевской школы им. М. Горького». Всё. Нету никакой прибавки. Нету «глубокоуважаемого товарища Аржадзе Иллариона Иосифовича».

— Ка-ак нэту?.. Твой писмо не годится. Твой писмо неправильни. Твой писмо нечесни. Скажэшь, мэня и в кабинэт нэту? И кабинэт не мой? Нэ забывайся! Кто я? Кто ти? Тэбе в редакции знают. А мэня не знают? Да? Знают и глубоко уважяют!

Я распято кивнул, покраснел.

По его лицу скользнуло подобие удовлетворения.

— Продолжяэм ну нашю громкую читку… — заговорил он мягче. — «Вашэ…» — Он снял очки, потыкал ими в меня. — Твоё! Имэнно твоё!

Я резко отвернулся от него.

— Ти пачаму нэ хочэшь слушать? Чито ти думаэшь?

— Я думаю… В гимназии учитель обращался к ученику на Вы уже с первого класса… А я уже в девятом.

— Вах-вах! Ти нэ забывайся! У нас совецки школ, а не твой говназия… Ишь, прынц насакиралски! Нэ прынц ти. Ти политицки недозрели кисли алыча. Ти чито, хочэшь вэрнуть гнилой самодержавью? Ми тэбе исчо за политицки незрели мысл… мыслялки твои из комсомол тэбя бабахнем. Сиди и молчи, как килька на приёме. Лучше слушай… «Ваше последнее письмо, впрочем как и многие предыдущие, вызвали среди всех работников редакции справедливое недовольство, недоумение и сожаление по поводу того, что будучи еще школьником вы уже оказывается зазнались (какая причина я не знаю) и начали воображать довольно развязным тоном упрекая редакцию в чем-то непонятном.

Откуда у вас такой тон, стиль, почему вы вечно чем-то недовольны, и, наконец, почему вы не считаетесь с дружескими советами старших товарищей из редакции?»

— Фуй, какой букэт! — директор кинул лист на стол. — Зазнайство! Развязност! Упрёки! Нэдоволство! о тэбе сама рэдакция говорит. Нэ я. Пачаму ти не считаэшься с дружэскими совэтами старших товарищей из редакции? А? Что всё это значит? Что случилось?

Я пожал плечами и молча всматриваюсь в широченные калоши — стояли в углу друг на дружке чёрным крестом.

«Желание еще раз, — читал дальше директор, — помочь вам советом и вниманием заставило меня написать это письмо.

Ни один наш юнкор (а их немало) не доставляет нам столько хлопот и не отнимает столько времени, сколько вы. Если вы считаете, что пишете интересные, нужные и вполне удовлетворяющие требования любой сегодняшней газеты материалы, то глубоко ошибаетесь. Вам еще долго и немало надо работать, чтобы заслужить право печататься на страницах газеты, тем не менее мы стараемся кое-что использовать, а кое-что объяснить в наших ответах. Но вам ничего не нравится: ни то, что публикуем ваши заметки с редакционными правками, ни то, что мы отвечаем вам». Скажитэ, како классик!.. Эго ужэ нэ устраиваэт рэдакционная правка!

— Не устраивает, — глухо подтвердил я. — Я пишу вот как есть. Просто… по-человечески… А там как накрутят, как накрутят… Дым винтом… «Воодушевленные историческими решениями предстоящего очередного внеочередного съезда родной Коммунистической партии и всех последующих её пленумов, встали на героическую трудовую вахту молодые славные труженики расцветающей советской деревни!» Вплетут