К чему эта аудиенция с глазу на глаз при плотно закрытых дерматиновых дверях? Не на чай же сгрёб диктатор меня с урока. Чем всё это кончится в этой респектабельной волкоморне?

Я присох, заякорился у порога, воткнул рога в пол.

Немного освоился, крайком взгляда пошарил вокруг. Упругий живописный ковёр улыбчиво спал на полу. Солидный чёрный диван с валиками, чёрные пышные кресла льстиво жались к стенам. Массивный п-образный одутловатый стол степенно дремал под зелёным сукном посреди комнаты. Огромная высокая комната жила без майского тёплышка. Наверное, как и все ученики, оно тоже боялось сюда заходить? Говорили, все зимы пережидали здесь лето. Филиал вечной мерзлоты! Филиалом Верхоянска звала дирюгин кабинет ребятня, что была ударена двойками и попадала сюда на сеанс скоростной перековки.

Хозяин кабинета стоит ко мне спиной у зеркальной дверцы шкафа, сурово изучает у своего двойника внушительный горбатый нос. Из носа робко выглядывали щёточки белых волос. Илларион Иосифович пробежался расчёской по седому ёжику, хмыкнул. При этом его тело несколько подалось вперёд, взгляд застыл в удивлении, как бы спрашивал меня в зеркале: ты-то что здесь забыл? Он недоуменно пялился на меня в зеркале, машинально сложил ладони вместе и заиграл указательным пальцем по указательному, безымянным по безымянному, мизинцем по мизинцу.

Очередь дошла до меня.

— Я давно мэчтал с тобои встретиться, — ровно, протокольно зудит Илларион Иосифович. — Но толко вот сэгодня посчастливилось. Ми живём в замечателное время, когда всэ мэчты сбиваются. Сбилас наконец и моя…

Яд в его голосе холодил душу.

В судороге я сглотнул слюну, вмельк глянул на него.

— Он эсчо дэрзит! — сорванно пальнул дирик и выхватил очки в золотой оправе из нагрудного кармашка, суетливо оседлал свой величественный кавказский нос.

Очки ему вовсе без нужды.

Но года два назад, когда в моду въехали очкарики, он привёз из Тбилиси полную тележку очков.

Он наводит на меня насуровленный взор и совсем ничего не видит. Всё расползлось в тумане, больно глазам. Он зло сшиб очки на самый пик почти орденоносного носа, с петровской выси[82] устрашающе воззрился поверх очков на меня, будто изготовился основательно боднуть.

Я ужался, глаза вниз.

Мне видны лишь так углаженные его брюки, что стрелкой можно порезаться, как косой.

— Он эсчо дэрзит! — после короткого передыха сделал Илларион Иосифович второй заход для верной разгонки. Только нотой выше, ересливей.

— Я не сказал ни слова… — пискнул я.

— Он нэ сказал! Да кто тебе даст з д э с рот открить?! Пачаму ти позавчера не бил у нас в городе на первомайски демонстраций? Я бил на трибун. Я видэл, кто бил, кто нэ бил. Пачаму ти нэ бил?

— Я сеял кукурузу.

— Личны огород эсчо нэ город! И твой кукуруз мнэ нэ волнуэт! Ти должэн бил бить на дэмонстраций. Ти знаэшь политицки значень дэмонстраций? — это тэбэ нэ глазки строить какой-нибуд козе с сосэдни парта!

Мне надоел этот нудёж, я вежливо молчал.

— Карашо… Пачаму ти вчэра нэ бил на воскресник?

«Воскресник — показатель безделья», — вспомнилось где-то прочитанное, но сказал я другое:

— Вчера был пока четверг.

— Ну и что, умник? — Илларион Иосифович одёрнул стального цвета полы костюма, воткнул руки в брюки, перекатился с пяток на носки блестящих остроносок. — Два дня шалопайничать — жирно будэт! Первого поскакали и хватит. А второе ми объявили воскрэсником. Для старшеклассников. Прикажэшь мне за тэбэ таскай металлолом, убирай наш парк? Где ти бил вчера?

— У себя на огороде сеял кукурузу.

— Опять кукуруз! Сэял он у сэбя! У сэбя!!! Вот твоя суть. Кто из тэбя вырастэт? Кулак! Мироэд! Башибузук! Кругом праздник на мэждународни солидарности трудящихся! Всэ — вмэсте! Работ — вмэсте! Отдих — вмэсте! А он один у сэбе на огород! Долго такоэ будэт продолжай? Ти всэгда игнорируэшь дружни школьни коллектив. Нет тэбэ на собраниях, нет на встречах, нет на воскрэснике! Ти ставишь сэбя вне школьни обшества. Какое же ти имээшь право представлять его на страницах уважяемой комсомолски газэти? Ти субъект повышенной опасности! Ничего не знаэшь, строчишь всякую эрундистику-болванистику! Думаэшь, я нэ знаю? Это ти зимой наябедничал, что на каникулах в нашей школе било скучно. Видите, нэту дажэ шяхмат! Это твои чёрни глупости!.. Ти! Ти стукнул, толко другои памили подписал!

— Я такую заметку не писал. Я б не отказывался, напиши я. Чего мне прятаться за чужую фамилию?

— Хоа! Так я тэбе и поверил! — Он в экстазе кинул руки к потолку в жёлтых разбегах. — У Аржадзе нэту шяхмат!

Он распахнул гардероб, подбито пал на корточки.

— Вот! — горячечно тычет в высокую стопу новеньких шахматных ящичков. — На! Проверь! — Он с грохотом сунул мне ящичек. — На! На! На!

Однако Илларион Иосифович излишне увлёкся. Набросал ящичков с десяток. Вот-вот вывалятся у меня из рук. Я кое-как поджимаю к себе стопку подбородком.

— Зачем они мне? Я не играю… Не умею в шахматы…

— Чтоб ти убедился и нэ писал чэпуху эсчо!

— В газете чепухи не бывает. Правильно ж написали. Разве шахматам место в вашем гардеробе?

Он зверовато уставился на меня. Прохрипел:

— Яйца курицу учат?! Хулиган! Бандыт! Постидись моих сэдин!

Я постыдился, вытянул руки по швам.

Коробки грохнули на пол, фигурки радостно брызнули куда какой хотелось.

— Ти самачечи!.. — Хрипучий его голос едва был слышен.

Он кинулся лихорадочно подбирать коробки, фигуры. В беспорядке лихостно метал всё назад в гардероб.

Я извинился и стал помогать ему.

Он оттолкнул меня локтем.

— Нэ трогай! Эсчо украдёшь мои пигури…

Господи, да на хрена мне его фигульки! Что они мне — огород засеют? Воды принесут? Тригонометрию за меня вызубрят?

Я поднялся, пристыл столбиком. Стою наблюдаю, как ударно хлопочет наш чабан. Возится, шебуршится папашик Арро, как мышь при галстуке в норе.

Мой глаз зацепился за слоника — упал в гардеробе на горку доспехов ревнивой барышни. Тут и расчёсок с дюжину, и баночки со всякими кремами, и ногтечистка, и пудреница, и щёточка, и чёрный карандаш для бровей… Над всей этой чепухнёй висят на жёрдочке задумчивые костюмы. Дорогие, один другого бойчей на расцветку.

Теперь до меня доходит, почему директорио, изячный, респектабельный, румяненький, духовитый почти каждую перемену выскакивает в коридор в новеньком форсистом нарядике.

Мне отчего-то становится совестно. Взгляд упирается в заляпанные грязью кирзовые сапожищи. В одной кирзе я шлёндаю в школу осень, зиму, весну.

Мешковатые штаны с пузырями на коленях сливаются в сапоги одутловато, гармошкой. И смокинг на мне не родня директорским. Нас три охламона. Вырос из пиджака старший, таскай середняк. Оттрепал