Я закуталась в одеяло, не обращая внимания на то, что в дверь снова постучали. Я не хочу видеть Максин. Не сейчас. Уходи. Пожалуйста, уходи. Оставь меня с воспоминаниями.

Через несколько мгновений под дверь подсунули листок бумаги. Сначала я пыталась сделать вид, что не вижу его, но все-таки он привлекал мое внимание. Я с трудом села, потом встала, подошла к двери и подняла записку.

На бежевом листке бумаги я увидела знакомый почерк:

«Дорогая Антуанетта,

Я знаю, тебе больно. Мне тоже. Позволь тебя утешить.

Максин».

Я положила пальцы на холодную ручку и медленно ее повернула. Приоткрыв дверь, я увидела, что в коридоре стоит Максин. Волосы убраны в обычную прическу. Вокруг талии аккуратно повязан выглаженный передник. В руке поднос с сэндвичами. В стеклянной вазочке стоит роза, а из глиняной кружки поднимается пар. Я вдохнула аромат бергамота и отпустила ручку.

– Максин! – заплакала я.

Она поставила поднос на прикроватный столик и обняла меня. Слезы текли ручьем, хлынув из глубин моего сердца таким потоком, что я засомневалась, смогу ли остановиться.

– Выпусти все, – прошептала она, – не держи в себе.

Когда слезы иссякли, Максин протянула мне платок и чашку чая, и я села, притянув колени к груди.

– Можешь ничего не говорить, – мягко сказала она, – если не хочешь.

Я впервые заглянула ей в глаза и увидела боль.

– Мне так жаль, что я написала тебе то письмо. Не следовало этого делать. Тебе должен был рассказать отец. Это не мое дело.

Я сжала холодные пальцы Максин.

– Ты все честно мне рассказала и правильно сделала.

– Ты когда-нибудь сможешь простить меня? – Из-за акцента голос казался еще растеряннее, еще неувереннее. – Будешь ли любить так, как прежде?

Я глубоко вздохнула.

– Максин, я по-прежнему тебя люблю.

У нее заблестели глаза.

– А теперь ешь сэндвичи и расскажи про остров. Я чувствую, тебе есть о чем поведать.

Я кивнула, готовая рассказать ей обо всем. Ну, или почти обо всем.

* * *

На следующий день небо очистилось и выглянуло июньское солнце. На душе стало легче.

– Доброе утро, Антуанетта, – прощебетала с кухни Максин, – завтрак на столе.

Я улыбнулась и села за стол, разглядывая тарелку: свежие фрукты, хлеб с маслом и омлет – настоящий пир по сравнению с едой на острове.

Максин сняла передник и села с нами за стол. Папа погладил ее по щеке, и я поняла, что мне все-таки понадобится время, чтобы окончательно привыкнуть к их отношениям. Как там мама?

– Папа, – осторожно начала я, – есть новости от мамы?

Максин опустила вилку. В воздухе повисло напряжение.

– Да, – ответил он. – Она в Нью-Йорке, милая. Ты ведь знаешь. Уверен, она тебе писала. – Он достал из кармана клочок бумаги. – Просила тебя позвонить по этому номеру. Хочет, чтобы ты приехала. Когда будешь готова.

Я взяла бумажку и положила рядом с тарелкой. Разумеется, мама ходит по магазинам, посещает показы мод. Но счастлива ли она?

– Утром звонил Герард. – Папа был рад сменить тему.

– Да?

– Он заглянет сегодня.

Мои руки инстинктивно потянулись к медальону.

– Хорошо, – ответила я, ища взглядом поддержки Максин, – я с ним увижусь.

Улыбка Максин подсказала, что я приняла верное решение. Первый шаг в новой жизни – увидеться с Герардом и признать наше совместное будущее. Я провела рукой по пальцу, где когда-то было помолвочное кольцо, и вздохнула.

– Отлично, – отозвался папа, – я попросил его прийти к двум.

* * *

Подъехала машина Герарда, я услышала его шаги по дорожке. Внутри все замерло. Что я ему скажу? Как мне себя вести?

В комнату проскользнула Максин и указала в сторону лестницы.

– Он здесь, Антуанетта, – мягко сообщила она. – Ты готова?

Я поправила прическу и направилась к ступеням.

– Да.

Первый шаг, потом второй. Я слышала, как внизу Герард разговаривает с папой. Неожиданно, но внутри все затрепетало. Третий, четвертый. Голоса умолкли. Пятый, шестой шаг. Вот он, стоит внизу, смотрит на меня с такой любовью и нежностью, что я не в состоянии отвести взгляд.

– Анна!

– Герард! – Мой голос дрогнул. Его левая рука безжизненно покоилась в бежевой повязке.

– Так и будешь стоять там или поцелуешь раненого солдата?

Я ухмыльнулась, стрелой слетела вниз, прямо в его объятья, и запечатлела на щеке легкий поцелуй, как будто мы расстались только вчера.

Папа закашлял и посмотрел на Максин.

– Не будем мешать, – улыбнулся он. – Наверняка вам есть что обсудить.

Прикрыв двери, Герард взял меня за руку, подвел к дивану в гостиной и сел рядом.

– Боже мой, ты не представляешь, как я скучал по тебе… Словами это не передать.

Я и забыла, насколько он удивительно, безупречно красив.

– Прости, что редко писала, – вздохнула я.

– Ну, что ты… Понимаю, было не до того.

Если бы он знал истинную причину, смог бы меня простить?

– Твоя рука, – сказала я, нежно коснувшись его плеча. – Ах, Герард. Папа сказал, она может не восстановиться.

Он пожал плечами.

– Я мог там умереть. Все вокруг погибали. Все, кроме меня. Сам не понимаю, как я выжил.

Герард стал другим. Более благородным.

Он потянулся к моим ладоням и замер, заметив, что на левой руке нет кольца.

– Герард, я…

Он покачал головой:

– Можешь не объяснять. Мне пока достаточно того, что ты здесь, рядом со мной.

Я положила голову ему на плечо.

Сентябрь 1944

– Можешь поверить, что я выхожу замуж? – спросила я у Максин, любуясь белым шелковым платьем, привезенным мамой из Франции еще до войны.

– Ты прекрасна, Антуанетта, – заверила она, закрепляя на лифе булавку. – Вот здесь надо будет чуть-чуть подшить. Ты что, похудела?

Я пожала плечами:

– Нервы.

– Тебя что-то тревожит, милая? Расскажи.

Я не успела ответить – зазвонил телефон.

– Я подойду, – поспешила я вниз. – Наверное, это Герард.

– Привет, – бодро поздоровалась я, слегка запыхавшись. – Ни за что не догадаешься, что на мне надето!

В трубке что-то затрещало.