набок, непременно сказал бы себе: «Вот человек, у которого не все дома». Но он думал, что он неотразим.

Дом этого героя выходил окнами в городской сад – излюбленное место свиданий всех влюбленных. Очень часто вечерами он садился в меланхоличной позе у открытого окна и, аккомпанируя себе на гитаре, напевал сентиментальные романсы, из коих «Ах, зачем эта ночь» и «За чарующий взгляд» исполнялись им с особенным дрожанием голоса, а ля Варя Панина.

В тот вечер, когда Нюрин брат, не добившись ее согласия на брак с учителем, в сердцах отказал ей помочь окончить восьмой класс, Заурбек ожидал Нюру в саду, а учитель ожидал Нюриного брата, сидя у окна с гитарой. Был душный августовский вечер, светила луна. Дышали утомленные дневным зноем деревья, от их нагретых стволов источалось тепло. Заурбек стоял, прислонившись к старой липе, и думал, что сейчас решится его судьба.

Вопреки училищным правилам, он был одет в черкеску – строго запрещенную форму для учеников. Рука его играла рукоятью кинжала, он представлял себе удовольствие воткнуть кинжал в какое-нибудь чувствительное место учительского тела. Однако жениться на Нюре ему не казалось возможным. Странное оцепенение овладело им. Он видел перед собою ожидающие Нюрины глаза. Он понимал, чего они ждут от него. Он знал, что то, чего они ждут, не случится. Но почему? Почему?.. Неужели он хочет посмеяться над ее и своею любовью? Нет, это неправда. Быть может, он недостаточно сильно ее любил? Нет и нет! Заурбек без сожаления в любую минуту отдаст за нее жизнь… Так почему же ты не решаешься сказать ей: «Нюра! Я люблю тебя, соединим пути наших жизней и всегда и всюду будем вместе». Заурбек спросил себя и снова углубился в искание ответа… «Отец? Неужели я боюсь отца?» Заурбек улыбнулся: «Если бы, – сказал он, – я бы хотел отомстить отцу за то, что он изменил религии предков и принял христианство, то лучшего случая трудно и ожидать. Нет. Отец ни при чем… Так что же? Что?..»

Нюра и ее брат подошли к ограде городского сада и здесь расстались. Брат еще раз спросил: «Не выйдешь?» «Не выйду», – в тон повторила она. «Ну, так иди к…» – он не досказал, куда должна идти Нюра, вскинул плечами, поднялся по ступенькам учительского дома и позвонил. А Нюра с опущенной головой вошла в сад.

Душа Нюры была создана так, что цвела только один раз. Существуют цветы, которым дано цвести только единожды в жизни. Отцветая, они умирают. Быть может, наступит время, и под влиянием живительных солнечных лучей на стебельке такого цветка появится робкий росток; быть может, даже росток этот украсится маленьким венчиком лепестков – нежных и трепетных… Напрасно! То истинное и прекрасное, что заключено в цветении и что составляет бессмертие, – это уже неповторимо! Придя из вечности, оно уходит в вечность, чтобы никогда не вернуться – никогда.

Заурбек обнял Нюру. Они не сказали ни слова. Разве мог он сомневаться в ее ответе брату?.. Но сейчас он чувствовал, что не Нюрин, а его, Заурбека, ответ на безмолвный Нюрин вопрос встал между ними. Заурбек вспомнил почему-то отца, поднявшего кинжал над склоненным ногайцем. Тогда он – мальчик – Заурбек бросился между ними, и не пролилась кровь. А теперь? Перед лицом ночи, луны и Бога они стоят вдвоем, и нет никого, кто бы мог третьим войти между ними и указать им пути судеб.

– Можешь ли ты понять, – сказал Заурбек, – если бы я любил тебя меньше, я бы не расстался с тобой. Если бы я любил тебя так, как любят все; если бы я любил тебя так, как любил и, вероятно, буду любить других женщин, я бы женился на тебе. Но, Нюpa, я вижу, я знаю, я убежден в этом так, как в том, что сейчас светит луна, а не солнце… Или ты, или то, что мне предопределено судьбой. Можешь ли ты понять – я чувствую с какой-то палящей остротой, что сейчас делаю выбор. Вот сейчас, здесь, в этом саду – решается моя судьба. Если я пойду за тобой, исчезнет какая-то мечта, которая заставляет мою кровь бурлить, подобно потоку. Я не смогу поделить себя между тобой и тем, чего я не знаю, но что ожидает меня впереди. Впереди меня ожидает что-то, и это что-то я должен сделать…

– А-а-ах, зачем эта ночь

Та-а-ак была хороша…

Из учительского окна донеслись звуки, и эти звуки смутили Заурбека. Они спутали и смешали нечто необъяснимое, необыкновенное и странное, чем наполнена была его душа, с тем, что живет всегда и всюду; живет серой, цепкой, противной и скучной жизнью. Ему казалось, что он только что разорвал какой-то круг; что он вышел на необъятный простор; и простор этот вонзился в его грудь холодным всеочищающим огнем… И вот – гнусавенький учительский тенорок…

– Я не говорю тебе, Нюра, что меня ожидает счастье. Я не говорю, что буду делать что-нибудь доброе, от чего людям будет радостно и хорошо… Ради Бога, не плачь…

Но Нюра плакала. Слезы – это такая вещь, которая иногда приходит сама.

Доведя свой рассказ о Нюре до этого места, Заурбек умолкал. Так что я не знаю, что отвечала Нюра. Да и нужно ли знать? Они расстались. Они расстались и не слышали друг о друге около двенадцати лет.

Осенью 1918 года, в столице «Вооруженных Сил Юга России» (так назывались тогда войска Добровольческой армии) Заурбек еще раз – и в последний раз – встретился с Нюрой.

Произошло это так.

Антикоммунистический фронт, державшийся на Тереке с июня по октябрь, был сломан и разбрызган. Часть восставших, находившаяся на востоке от Моздока, ушла в Дагестан. Другая часть, имевшая фронт против Пятигорска, выбирая дальние пути, перекинулась на Кубань. Войска Заурбека, охраняя огромный обоз беженцев, к середине ноября были уже в Баталпашинске – небольшом городке прифронтовой полосы. Согласно боевым правилам, впереди главной колонны отступавших войск двигался авангард. Согласно политическим правилам войны, впереди авангарда мчались клеветники, спешившие в центр, чтобы там, в штабах, кружках и в салонах многочисленных кумушек очернить Заурбека. Во имя справедливости должно отметить, что клеветники отделились от заурбековских войск лишь по минованию опасности встречи с отрядами коммунистов.

Таким образом, в то время как непредупрежденные газеты гремели славу тому, кто единолично поднял Кабардинский народ; кто не знал поражений; кто привел Добровольческой армии две тысячи кабардинских наездников – в это самое время, где-то там, в тишине закулисных шушуканий, зрела интрига. Напрасно Заурбек осаждал