закону… Но вы все-таки скажите: каким образом из борьбы можно построить семью? Ведь семья – это как раз не борьба, а согласие. Как вы хотите создать государство, ведь государство служит гражданскому миру!.. Говорите же, товарищ Видяин.

…За окном прошли солдаты. Слышался лязг подкованных каблуков, перекрываемый криком: «Раз-два, раз-два».

– Вот ваш коммунистический идеал – солдатская казарма: первая рота, вторая рота… Как улицы в Петербурге.

Заурбек сидел теперь лицом к лицу с арестованным комиссаром:

– Слово принадлежит вам, товарищ.

Видяин нахохлился, он напоминал птицу под струями холодного дождя. О чем он думал? Что если бы существовал какой-нибудь внутренний кинематограф, запечатлевающий мысли, вихрящиеся в голове у приговоренного к казни? Что бы это было? Может быть, Видяин вспоминал молодость? Ведь у каждого человека была своя первая и последняя любовь… Может быть, он думал о тех, кто стоял перед ним в таком положении, в каком он сам находился сейчас перед Заурбеком? Неужели воскресла перед ним картина расстрела?..

Расстрелы происходили на седьмой версте. Осужденных сажали в вагон и под покровом ночи и конвоя везли – везли на убой. Около невысокого холма ожидали те, кто должен был убивать. Когда расстрелы бывали зимой, ожидающие убийцы приплясывали, шутя дрались друг с другом и бранили мороз и тех, из-за кого они стоят на морозе. Но вот приближался поезд. Осужденные выходили гурьбой и поодиночке. Отстававших подбадривали приклады. Осужденным раздавали лопаты: рыть могилу себе. Иногда старший из убийц ошибался местом, и роющие смертную яму натыкались на едва прикрытые землей трупы. Бывало и так, что изголодавшиеся осужденные не в силах были выкопать себе могилу. Тогда с омерзительной бранью конвойные и убийцы вырывали из их ослабевших рук лопаты и сами принимались за работу:

– Гляди, – говорили они при этом, – вот как надо работать! Эх, вы, дерьмо, – люди…

Над готовой ямой осужденных раздевали догола: к чему одежда? На «тот свет» можно идти и без костюма. При дележе добычи случались ссоры. Какой-нибудь здоровенный красноармеец облюбовал себе брюки из настоящего заводского сукна, и вот – на тебе, радуйся! – их отнимает старший.

Во избежание такого рода скандалов некоторые из расстреливавших не отпускали обладателя костюма от себя:

– Стой здесь, не уходи! Будешь сымать сорочку – мне отдашь, слыхал?

Обнаженных дрожащих людей выстраивали над могилой. Мужчины и женщины, старики и юноши – стояли рядом. Убийцы, не торопясь, – они привыкали быстро к своему ремеслу – становились напротив…

– …Я второй день не ем, – сказал, наконец, Видяин, – прикажите что-нибудь дать…

Эти простые слова, вполне естественные в устах голодного человека, каким-то оскорбительным чудом изменили настроение комнаты. Ведь суд, и расправа, и самое убийство имеют, так сказать, стиль. Стиль этот был нарушен: обвиняемый, от которого ждали слова защиты, обличения, угрозы или мольбы, попросил есть.

– Комендант!

Один из бывших в комнате выступил вперед, к Заурбеку.

– Прикажите отвести Видяина в одиночку при комендантском управлении. Дайте ему обед, чернила и бумагу. А вы, товарищ комиссар, – обратился Заурбек к Видяину, – будьте так добры после обеда присесть за стол и написать все, что найдете нужным в оправдание своих действий.

Когда уводили Видяина, кто-то из присутствовавших остановил его вопросом:

– А позвольте вас спросить, а что если вам предложить перейти к нам? Ведь, говорят, вы хороший оратор? Мы вас устроили бы в отдел пропаганды.

Видяин посмотрел на говорившего, усмехнулся, пожал плечами:

– Что ж, – сказал он, – известно: из мужчины женщину не сделаешь… Почему из красного не сделаться белым?..

Едва только арестованный в сопровождении коменданта и конвойных скрылся за дверьми, Заурбек приказал вернуть коменданта.

– Слушайте, дорогой, – сказал он ему, – вы посмотрите за тем, чтобы Видяина действительно накормили. После обеда выдайте ему бумагу и все такое. Хотя, я думаю, что он, как умный человек, едва ли станет писать… А после этого прикажите дать ему двести палок. Только следите, чтоб насмерть не забили… Завтра утром вызовите фельдшера и прикажите ему зашить рот господину Видяину. Он ему вряд ли понадобится. И в таком виде доставьте его на площадь, к десяти часам утра. Там мы его повесим.

Наступило утро. Воздух был чист и прозрачен. В прекрасной и поднимающей душу близости сияли горы. От реки несся привычный шум, казавшийся простенькой шутливой мелодией. Небо было такое радостное и голубое, что каждый видел, что оно создано для молитвы. На одной из отдаленных улиц, поросших мирной травой, стояли у плетня двое. Она и он.

– Неужели опять в поход? – спросила она, и ее нижняя губка недовольно поднялась вверх, а ресницы опустились и бросили тень чуть ли не на всю щеку.

– Ничего-о-о! – успокаивающе протянул он. – Я опять вернусь, и снова будем целоваться от зари до зари.

– А сейчас ты куда бежишь? Вечно мотаешься, я тебя и не вижу совсем…

– А сейчас, видишь ли, миленькая, я назначен в наряд, на площади будем вешать Видяина. Я быстро вернусь.

– Знаем твое «быстро»… Смотри, суп остынет – сам будешь разогревать!

– Не сердись, не сердись, голубушка… Ой, ой, уже половина десятого, бегу!

И еще раз наскоро поцеловав голубушку, он умчался.

На площади стояло несколько деревьев. Никто еще не знал, на каком именно дереве будут вешать. Но велика, хотя и непонятна, сила предугадывания в человеке: почему-то толпа собралась около древнего гиганта, простершего ветви далеко – во все стороны. Толпа не ошиблась. К десяти часам утра к этому дереву привели Видяина.

…Когда люди любятся, они непременно стремятся найти какое-нибудь укромное местечко: или рощицу, или тенистую аллею, или овраг, или, наконец, если это происходит на балу, парочки уединяются в дальний уголок, под сень какой-нибудь настоящей или фальшивой пальмы.

Когда люди убивают, они обязательно делают это или около стены, или в овраге, или у холма, или в каменоломне, или на поляне в лесу. Одним словом, требуется почему-то как бы естественное укрытие людскому (людскому?) деянию. Вероятно, в обоих случаях, т. е. в случае любви и в случае смерти, в нынешних поколениях звучит голос пещерных предков. Вероятно, голос этот неистребим: любовь и кровь – это нечто большее, чем человечество и его фантазии.

Видяин стоял под деревом, с руками, связанными сзади, рот его был действительно зашит. На подбородке засохла кровь. Полы его шинели были покрыты темными пятнами. Быть может, эти пятна были тоже кровяными. Но то была кровь не Видяина, а тех, кого он казнил, страдая флюсом.

Палач вскарабкался на дерево. Он был занят пристраиванием петли к одной из ветвей. Распоряжавшийся казнью громко прочел приговор. Видяин стоял неподвижно. Толпа застыла.

А