– …вот сейчас было…

– …вот сейчас было…

– …а сейчас нет?

– …а сейчас нет?

А об что еще думать, они не знали, потому задумались не думая.

И тут над своим головами услышали смешок. Сытый смешок! Оба-два человека вздрогнули и поняли, что смешок отменил ор Осла. Они подняли головы и увидели на правом ухе Осла бант от канотье, а в левом краю рта исчезающую в нем соломинку.

И раз Осел, насытившись канотье Гутен Моргеновича, орать прекратил, то Гутен Моргенович мог бы вернуться домой. А это было нужно, так как из Егупца к нему должен был приехать некий Менахем Мендл (не упомню, упоминал ли я его в этой книге, но кто-то в какой-то другой книге его точно упоминал) на предмет продажи для нужд Города двух вагонов воздуха из Егупца. Собственно говоря, это была не чистая продажа, а некий бартер. В обмен на два вагона воздуха из Егупца Менахем Мендл покупал два вагона воздуха Города для нужд Егупца. И какой, спросите вы меня, смысл в этом ченче? Чем уж так хорош воздух нашего Города для горожан Егупца, а воздух Егупца – для горожан Города? А ничем, отвечу вам я. Оба воздуха были вполне себе одинаковы. Но между нами, такие евреи, как Гутен Моргенович и Менахем Мендл, никогда не делают ничего за просто так. Дело в том, что воздух закупался Городом и Егупцем в порядке культурного обмена через банк «де Сааведра и Мендл» в Варшаве, который имел с этого по 10 % комиссионных с каждой стороны. С бюджета Города и бюджета Егупца. Из коих каждый совладелец отстегивал по 10 % комиссионных своему Магистрату черным налом. И при этом подписывался договор о взаимных поставках двух вагонов воздуха. И все были довольны вот уже двести двадцать лет. Все имели свое. Горожане обоих городов радовались укреплению дружеских связей между собой, Гутен Моргенович и Менахем Мендл – полученной прибыли, Магистраты в лице конкретных лиц – 10 % с 10 %. Причем никаких расходов по перевозке вагонов туда и сюда не было, да и откуда им взяться, если железной дороги между Городом и Егупцем никогда не было? А если бы и была, то какой идиот будет гонять вагоны с воздухом туда и сюда? Когда все и так довольны.

Вот такая вот сделка намечалась в то утро. И как раз тогда, когда обнаружилось исчезновение канотье в Осле, на площади Обрезания появился Менахем Мендл. Возникло небольшое недоразумение из-за отсутствия на Гутен Моргеновиче канотье. Которое он по протоколу должен был приподнять двумя пальцами правой руки. И вот все хорошо. И Гутен Моргенович есть, и два пальца есть – а канотье нет. И сделка вот-вот могла сорваться. Потому что голодный Осел под форс-мажорные обстоятельства не подходил. И у каких-нибудь там немцев сделка наверняка бы сорвалась, и международные осложнения всякие, но мы, евреи, народ простой, не мелочный, поэтому сделка состоялась. Но вагон нашего воздуха пошел немного дешевле егупецкого. Ну стоит ли говорить о (коммерческая тайна) рублях?

И коммерсанты это отметили в доме Гутен Моргеновича, где усилиями мадам Пеперштейн были приготовлены фаршированные шейки, фаршированный же карп, суп из куриных грудок с клецками и жареный гусь. А как же без жареного гуся? Без жареного гуся никак. И запах от этих пищ из окон квартиры Гутен Моргеновича словно быстрокрылая птица долетел до ноздрей голодного Шломо Грамотного. И он громко вздохнул. От вздоха вылетели стекла из окон квартиры Гутен Моргеновича, и он вспомнил страдания Шломо Грамотного. И у него к этим страданиям появилось большое человеческое сострадание, и он дал мадам Пеперштейн распоряжение вынести для Шломо Грамотного понемногу от всего. И вот она собрала мисочки, тарелочки, рюмочки, что заняло какое-то время. И этого времени хватило, чтобы к моменту выноса мисочек, тарелочек, рюмочек около Шломо Грамотного обнаружились Ванда Кобечинская, Ксения Ивановна и… Правильно. Девица Ирка Бунжурна.

Как она там оказалась, уму непостижимо. Картинка с Городом лежит у меня на журнальном столике, и попасть в Город, минуя журнальный столик и мои близорукие, но всевидящие Ирку Бунжурну глаза, физически невозможно. Однако вот так оно и произошло. В комнате ее не было, а вот в картинке ее есть. А рядом с этой картинкой лежит другая, свежеотваянная, и в ней тоже отсутствует минимальное представление о путях проникновения ее на мой журнальный столик. А на картинке…

Такая у меня работа.

Где-то в невообразимой дали времен в отдаленной части Российской империи, которой суждено прирастать могущество империи, жил один еврей. Почему я акцентирую внимание на словах «один еврей»? Потому что он в этой части империи был единственным евреем, настолько единственным, что окрестное население даже не представляло себе, что имеют среди себя еврея. Они думали, что это такой странный якут. А почему якут? Да потому, что якутов в этой части империи знавали, а вот евреев не было никогда.

Теперь вы понимаете, какая это была глушь. Так вот местное население и решило, что это такой странный якут.

Прибрел он с той стороны, в которую уходит день и с которой приходит ночь. И приход Неведомого Еврея совпал с приходом ночи. С ним не было ничего, кроме маленького саквояжа, что дало населению лишний повод думать, что это такой странный якут. Хотя они до этого никогда не видели саквояжа. Но они себя успокоили, что странному якуту и положено носить такую странную котомку. А иначе чего бы ему быть странным? Мощный нос – это еще ни о чем не говорит. Может быть, основная масса якутов, проживающая вне мест проживания местного населения, как раз и носит такие носы, а якуты с плоскими носами, изредка появляющиеся в местных местах, как раз и являются странностью для якутов, живущих где-то там, в местах коренных гнездовий якутов.

Неведомый Еврей и имя носил неведомое – а раз неведомое, то чего его и запоминать? Разве что для коллекции редких имен, а постольку-поскольку такую коллекцию никто не собирал, то и имя вносить было некуда, а раз некуда, то кого оно вообще волнует! Если ты якут, то и имя должен иметь какое-никакое, а якутское, а какое такое якутское, знать не знаем, ведать не ведаем.

Короче говоря, Неведомого Еврея называли просто Евреем. А как еще прикажете называть странного якута с саквояжем и с именем, не пригодным для хранения?

Еврей нашел себе место проживания в странноприимном доме мадам Синебрюховой в долг, когда он немного развернется. Что такое «развернется», мадам Синебрюхова не понимала, но в тоне Еврея было что-то такое проникновенное, что мадам Синебрюхова ПРОНИКЛАСЬ и поселила его в своей персональной опочивальне, где Еврей расплачивался за кров и стол, читая мадам Синебрюховой безразмерный роман некоего Эжена Сю «Парижские тайны».