Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь, на сцене, он сладко и много спал, завернувшись в декорации. Семенов удивлял в клубе всех — и сторожей, и зрителей, и самих артистов. К нему относились отчужденно, но с некоторым жалостливым сочувствием. Носил он тогда длинные, до плеч, волосы… был этаким клубным домовым. Его прямой обязанностью было грунтовать деревянные щиты, писать на них объявления о разных клубных мероприятиях — кино, спектаклях, заседаниях — и разносить эти щиты на своей спине по городу, устанавливая их в определенных местах, порой очень далеко от клуба.
Прожитое в этом клубе время он чаще всего вспоминал как одну бесконечную оперетту. Дело в том, что на сцене чаще всего выступала оперетта. Почти каждый вечер шла здесь «Летучая мышь», или «Марица», или «Цыганский барон». Будучи признанным клубным домовым, он смотрел все оперетты бесплатно: сидя в первом ряду на приставном стуле. И если ему порой не хватало хлеба, то веселыми зрелищами он был обеспечен с избытком… «Цветок душистых прерий, твой взор нежней сирени!» — «Да, я шут, я чудак — так что же? Пусть зовут меня так вельможи», — и так далее… Семенов знал наизусть все опереточные арии, но вот что интересно: какая ария из какой оперетты — этого он порой сказать не мог! Постепенно все оперетты слились для него в одну бесконечную блестящую жизнь, которая сопровождала его другую — вторую жизнь — вовсе не блестящую…
83
— «Поедем в Бороздин, там буду я с тобой один, пойдем к моим друзьям, пойдем к свиньям!» — громко пел Семенов арию из оперетты, возвращаясь к палатке. — Сейчас этюд напишу! — решил он.
И солнце возвращалось с ним из тайги — освещать ему для этюда, что он себе выберет в этом обновленном, сполоснутом мире.
Семенову почему-то весело стало от всех этих воспоминаний о домах. Песня его — вернее, ария — странно звучала в мокрой тайге. Редко щебетавшие птицы сразу испуганно смолкли, и стало совсем тихо. Шум реки сюда почти не доносился — приглушенно звучали отдаленные грозные пороги. Если остановиться и прислушаться — можно было вдруг разобрать в этой тишине, как скрипят старые березы и ели деревянными костями, как они вздыхают вверху тесными кронами, как с нежным, еле слышимым звоном и шорохом отрываются от них и падают наземь разбивающиеся капли…
Но сейчас слышны были только шаги Семенова и его громкие арии. Он вспоминал и размышлял под собственную музыку.
84
…Нет, не только спал Семенов на сцене, завернувшись в декорацию, не только мечтал о счастье в трудные минуты — как некий современный Обломов — вместе со всем этим, как он работал! Писал натюрморты на случайных кусках картона, на обоях, на фанере, на оберточной бумаге — что под руку попадется! Писал композиции, рисовал иллюстрации, делал наброски, портреты сторожей и артистов. И пейзажи тоже писал — садился на заднем, служебном крыльце клуба и писал виды Старого города: лужи на месте осевших выработок, терриконы, редкие хилые березки в клубном палисаднике, серые сопки на горизонте, уходившие в дымную углеродную степь…
Да разве только в Караганде — в этом клубе — он так работал? Разве только в Самарканде, в училище? А в своем счастливом детстве — в Москве до войны? А в колхозе? Когда не было красок — глиной писал! На побеленных стенах домов, внутри и снаружи — те же пейзажи, ковры, натюрморты; писал анилиновыми порошками на простынях — пруды с лебедями — для продажи вроде бы, а сам вкладывал в них душу, учился на них. А в Москве после возвращения — тут уж и говорить не приходится! «Семенов-то камни грызет, землю ест!» — говорили про него. Если он кое-чего сейчас добился, то недаром: заслужил! «Ведь камни грызет, землю ест! Духом не падает!»
Но тут — если честно, то надо признать: духом тоже падал. Да и нельзя было духом не падать под теми ударами судьбы, которые выпадали на его голову. Но дело вовсе не в том, что падал, а в том, что потом опять поднимался несмотря ни на что! Вот в чем была его сила.
В черные дни Семенов начинал пить… Пить все равно что: водку, коньяк, вино, пиво, брагу, спирт, денатурат, одеколон, самогон! Если б только знал влюбленный в его картины вертолетчик, как Семенов пил в те черные периоды своей кривой жизни — ахнул бы! А бичи-алкоголики возвели бы его в ранг святого…
85
Когда он уезжал из колхоза, ему необходима была справка, что его отпускают. Такие справки почти никому не давали, а тем более не мог получить ее Семенов, который был приписан к этому колхозу и не имел права оттуда уезжать. Было это уже после того, когда он чуть не умер от тифа, но выкарабкался и теперь — полуглухой и полуслепой — работал в конторе секретарем. Председателя колхоза Мину он видел теперь каждый день, но боялся даже заикнуться о справке. Один раз, когда к председателю приехал некто важный из района, Семенов случайно подслушал разговор через дверь.
«У меня тут парень работает, — говорил председатель, — вроде чокнутый какой-то, но умный! Художник». — «Из тех?» — спросил человек. «Да, из немцев московских… но вроде русский. С высшим образованием! Весь колхоз мне обрисовал: плакаты на стенах, лозунги… Показать его?» — «Давай!» — «Петька!» — позвал председатель. Когда Семенов вошел в кабинет, председатель стал для вида расспрашивать Семенова о каких-то делах, а тот человек с любопытством рассмотрел Семенова с головы до ног… вот и все! Но Семенов понял важное: что председатель к нему неравнодушен. И решил попробовать со справкой. Он достал большую простыню и нарисовал на ней ковер анилиновыми красками: российский пейзаж с розовым закатом, с белыми лебедями в пруду, а на берегу под плакучей ивой — целующуюся парочку. Однажды вечером Семенов отнес ковер жене председателя, а на другое утро, заготовив справку, молча положил ее председателю в кабинете на стол… и тот — не глядя в глаза Семенову — подписал! Путь в Караганду был свободен!
В Караганде, когда надо было двигаться дальше — по плану Семенова сначала в Самарканд, — ему опять нужна была справка, и тогда он пошел к одному очень важному человеку — назовем его X, ибо фамилии Семенов, к сожалению, не запомнил, — и все рассказал о себе без утайки. «Зайдите через месяц», — сказал человек. Через месяц он сказал Семенову: «Мы навели о
