– Ты много выпил.

– И. еще. У тебя никогда не будет нормальных отношений с женщинами, потому что ты их не любишь. Тебе кажется, что любишь, но это не так. А я люблю. Люблю по-настоящему. Я принимаю их такими, какие они есть. Со всей их дурью. Со всем их поганым дерьмом. Потому что это жизнь. Потому что благодаря им земля вертится, потому что с них все начинается, потому что они… что бы ни говорили… первоисточник всего. А ты думаешь, что все можно устроить правильно, но так не получается. И неважно, что значит твое «правильно». Ты не просто… наивный перфекционист. Ты разочаровавшийся идеалист. И это еще слишком мягко сказано. На самом деле ты их боишься. Поскольку они другие. Ты хочешь, чтобы они были как мужчины, а ничего хуже придумать нельзя. Как удав и кролик. Это… это… Ну, не знаю… да ты просто баба.

Пытаюсь разобраться в том, что наговорил мне Мартин. Конечно, я боюсь женщин. Я всех боюсь. Боюсь киоскера, у которого покупаю утром газету. Потому что, как и все вокруг, раним, незащищен, меня легко обидеть. Меня любой может обидеть.

– Мартин…

Он уже стоит, качаясь из стороны в сторону. Кажется, вот-вот рухнет. К ужасу своему, я замечаю, что по щеке у него скатывается слеза. Голос изменился. Тихий, еле слышный.

– Мне что-то нехорошо. Мне от всего этого нехорошо, Спайк. Я люблю тебя, Спайк. Ты мой лучший друг. Мой лучший…

Он прерывается на полуслове, смотрит вокруг, как будто ищет поддержки.

– Мне пора.

– Как? Это из-за меня и Элис? Я думал… ты говорил…

Я встаю, кладу ему руку на плечо, но он со злостью сбрасывает ее.

– Ты решил, мне не все равно? Да мне плевать. Кто она такая? Подумаешь, потеря. Сколько их было, и еще будет. Вчера, сегодня, завтра. Завтра и послезавтра. Проклятое течение времени. К черту! Пошло все к черту!

Он пятится, идет к выходу, взгляд загнанный, как у зверя.

– Мне пора. Мне пора, Дэнни. Я… – Мартин натягивает куртку и, прежде чем я успеваю что-то сказать, уходит.

Я остаюсь за столиком, пытаюсь протрезветь, не понимаю, что делать. Что случилось? Что произошло?

На самом деле я все понял. Понял в тот самый момент, когда увидел их фотографии с Элис. Настолько нехарактерный для него взгляд, что я тут же захлопнул альбом в растерянности и отчаянии.

В этом взгляде было желание.

В нем была любовь.

Первую из трех замечательных женщин я встретил в двадцать пять. Это были 80-е. Дела у меня шли хорошо. Рекламный бизнес находился на подъеме, и в его фарватере я снимал свои сливки. Я перешел в одно из крупнейших агентств, выполнял заказы самых престижных клиентов. Одевался от Армани, ездил на «фольксвагене» «Карманн-Гия» 1967 года выпуска, короче, мягко говоря, не делал секрета из своей шестизначной зарплаты. Я скакал по кроватям бесчисленных, однообразных, тощих Шерон, с калькуляторами в голове и подплечниками в пиджаках. 0 СПИДе тогда еще никто не слышал, хотя его приход был не за горами, и все вокруг кружилось в гедонистическом хороводе диско, с обедами за счет фирмы, с неправдоподобно раздутыми бонусами на Рождество, ночными клубами и шампанским по утрам. Лучшее время в моей жизни.

Только ничего хорошего в нем не было. Я верил, что все прекрасно, не сомневался в этом. Разве можно не быть счастливым, когда ты молод, денег куры не клюют, записная книжка не вмещает всех телефонов, ты постоянно на совещаниях, где тебя хвалят, сулят светлое будущее, называют чудом. Благодаря моему гениальному рекламному проекту «Волшебная шипучка» уровень продаж энергетической колы вырос на двадцать процентов. По телевизору показывали, как Мистер Шипучка останавливает людей на улице, эдакий Джереми Бидл[25]потустороннего мира, и спрашивает, пили они сегодня энергетическую колу или нет. Если они признаются, что не пили, он дает команду подъемному крану опустить шестиметровую бочку с «Волшебной шипучкой», забирается на нее, вытаскивает здоровенную затычку и…

Это невозможно описать. Это надо видеть. Или мой «Фимиам сказочного дракона», реклама папиросной бумаги «Роцца», стилизация под Басби Беркли,[26]с носорогами и всякими придуманными тварями, которых и в бреду не увидишь, или проект «А что тебе нравится в моих джинсах?», после которого целое поколение перешло на стретч. Я был нарасхват.

Но где-то глубоко внутри я не был счастлив. Не был счастлив, потому что понимал: все, что я делаю, – просто трюк, детская забава, как умение хрустеть суставами пальцев. После того как мне однажды повезло, корпоративный треп рекламщиков возвел ореол вокруг всего, что я делал, и тогда, по определению, я не мог сделать ничего плохого. Но я занимался совершенной чушью, бессмысленной чушью. А мои связи с кучей… незнакомых женщин хоть и давали мне что-то, но все больше теряли свою привлекательность. Я был одинок. Прошло несколько лет с тех пор, как удалось освободиться от Хелен; урок, который я вынес из этой истории: не попадайся. И я стал бегать и не мог остановиться. Прежде чем на горизонте появлялось что-либо угрожавшее перерасти в серьезные отношения, меня уже не было, я исчезал быстрее, чем вы успеваете произнести «А что тебе нравится в моих джинсах?».

Вот тогда и появилась Келли Корнелиус. Я ужинал в модном ресторане, в таком, где за крошечную порцию вы отваливаете кучу денег, в компании из семи человек, с которыми был едва знаком, одна доза кокаина прожигала мне карман, другая расчищала новые лазейки в моих носовых перегородках. Беседа за столом была бурной, бессмысленной, утомительной. Несмотря на кокаин, я все больше мрачнел. Мои сотрапезники из кожи вон лезли, как будто их избитые фразы и банальные замечания могли затмить Дороти Паркер.[27]И вдруг в голове у меня прояснилось: я понял, что попал на сборище уродцев, что все это – Вавилонская башня, неудачная юмористическая программа на «Радио-1». Мне захотелось убежать из ресторана, купить подержанную «Смит-Корону»,[28]уехать в Мексику и там написать потрясающий роман. Остановило меня сознание того, что мои писательские способности ограничиваются восемью звучными слогами да парой абзацев сопроводительного текста.

Я тоскливо смотрел по сторонам, скрежетал зубами и вертел в руках крошечное пирожное с кремом, украшенное в стиле импрессионистов (девять с половиной фунтов за штуку, по размеру и вкусу напоминает диетические сухарики), и тут увидел Келли.

На самом деле она находилась за столом весь вечер, но почему-то раньше я ее не замечал. Она была нарочито неяркой, может, поэтому я не обратил на нее внимания. Никакой косметики, хотя в те годы все работающие женщины красились; никакого делового костюма; беспорядочные завитки на голове, небрежные и непокорные, образовывали большое птичье гнездо. Но в ней было спокойствие, нетронутая, поразительная отстраненность от этого балагана, что придавало ей необъяснимое достоинство.