Ксеня внимательно смотрела на Рубинчика своими темными глазками. Рубинчик еще искал в голове какой-нибудь нейтральный ответ, но Неля вдруг швырнула свою ложку в тарелку и сказала:

– Все! Я с детьми уезжаю! Ты можешь оставаться и лизать своими статьями все места этой Софье Власовне, но я тут больше жить не могу!

– Подожди! – оторопел Рубинчик. – У тебя же отец – лауреат…

– Плевать! Отец уйдет на пенсию! Все, что мне нужно, – чтобы ты отпустил детей!

Ксеня тут же заплакала, как она всегда плакала, когда Рубинчик ссорился с женой, и Бориска, глядя на старшую сестру, пустил из носа пузыри. Рубинчик взял дочку на руки и поцеловал в щеку:

– Доченька, твоя мама сама не знает, что говорит! Разве я могу тут остаться без вас?

Оказалось, что Неля уже год вынашивает мысль об эмиграции.

– В консерватории работать стало невозможно, – плакала она ночью, когда они лежали в постели. – Родители забирают детей из моего класса – своей фамилией я порчу им будущую карьеру! И не только будущую! Моего лучшего ученика, вундеркинда Осипова директор консерватории вычеркнул из конкурса на приз Рахманинова, потому что Осипов мог взять первое место, а его учительница – я, Рубинчик! Всех трех моих девочек просто срезали на теории музыки и отчислили из консерватории, директор мне так и сказал: «А зачем на них деньги тратить? Они же рано или поздно все равно уедут в Израиль. Зачем нам Израилю кадры готовить?» Так и сказал – мне, представляешь! Нет, лучше я буду там посуду мыть в ресторанах, лучше я никогда не притронусь к пианино, но быть тут «жидовкой» я больше не хочу. Я не говорила тебе, терпела – я же не знала, что ты хочешь ехать, ведь там нет русских газет. Что ты будешь там делать?

И тогда Рубинчик рассказал ей о своей Книге. Она слушала молча и неподвижно, с глазами, устремленными в потолок.

– Ну? – нетерпеливо спросил Рубинчик.

– Мне нравится… – сказала она. – Но сможешь ли ты это написать?

– Я? – Он усмехнулся. – Я уже написал четыре главы. Сам не знаю, откуда это прет из меня. Но ты помнишь, как у Булгакова в «Мастере и Маргарите» – «роман летел к своей развязке»! Так и со мной. Эта Книга так летит из-под пера, что я даже боюсь – не стал ли я графоманом. Впрочем, наверно, эта легкость от того, что я впервые в жизни пишу, не думая о цензуре.

– Лева, но как ты вывезешь ее?

– Еще не знаю, – ответил он с притворной небрежностью, хотя именно это беспокоило его все больше по мере того, как копились исписанные от руки тетради. – Наверно, отнесу в голландское посольство. Я слышал, они берут докторские диссертации и отправляют их через границу дипломатической почтой. А моя книга – ценней любой диссертации, это же еврейский «Архипелаг»!

– Лева…

– Что?

Она не ответила. Она только чуть шевельнула рукой и нашла пальцами его руку. А через минуту они уже занимались любовью с таким неистовством, словно собирались утром нелегально перейти через границу СССР и рисковали напороться на пулеметные очереди советских пограничников.

…Да, решение подать на эмиграцию меняет все в вашей жизни, включая семейную жизнь, думал на бегу Рубинчик, поворачивая с Можайского шоссе на Кольцевую дорогу и минуя длинный ряд кооперативных гаражей, в одном из которых стоял и его «жигуленок». С работы он ушел, статьи писать перестал и сам отрезал себя от друзей и приятелей – особенно после того, как две недели назад побывал в редакционной кассе за последним гонораром. Был четверг, выплатной день, у двух окошек кассы стояло человек тридцать журналистов из разных газет и журналов, в том числе фотокор из газеты Вовка Красильщиков, с которым когда-то, в марте, Рубинчик ездил в Шереметьевский аэропорт за шампанским и водкой. «Привет, Вова!» – сказал ему Рубинчик, но Красильщиков не повернулся к нему. «Оглох, что ли?» – Рубинчик по-приятельски положил руку на плечо своему бывшему собутыльнику. И вдруг Красильщиков – тот самый Вовка Красильщиков, с которым Рубинчик выпил, наверно, ведро водки и объездил в командировках пол-Заполярья, – брезгливо сбросил руку Рубинчика со своего плеча и сказал громко, на весь кассовый зал:

– Я с предателями Родины не здороваюсь!

Тридцать незнакомых, полузнакомых и хорошо знакомых Рубинчику журналистов и журналисток повернулись к нему, и Рубинчик вдруг почувствовал себя словно голый на открытом плацу. Они – все – смотрели на него с таким холодным и демонстративным презрением, словно он действительно предал их – лично, каждого и всех вмеcте. А потом отвернулись, разом вычеркнув его из своей жизни.

Растерявшись, Рубинчик, как прокаженный, двигался к кассе в каком-то вакууме, потом получил, не считая, свой последний гонорар и как оплеванный вышел из издательства.

С тех пор он ни разу не позвонил ни своим бывшим газетным приятелям-собутыльникам, ни даже Вареньке в Мытищи. Хотя последнее было с его стороны просто колоссальной жертвой не только потому, что Варенька была одним из лучших экземпляров руссости и настоящей половецкой ромашкой, но еще и потому, что ее родители служили на Кубе и она жила в Мытищах одна в отдельной квартире!

Конечно, там, в Штатах, у него уже не будет таких Варенек. И он уедет, так и не поняв, что же влекло к нему русских женщин и что тянуло его именно к ним. Неужели и вправду только потому, что в детстве, в детдоме русские пацаны столько били его, не принимали в игры, заставляли жрать землю и унижали, – неужели только поэтому он, войдя в мужской возраст, подсознательно мстил им, терзая в постели их сестер? Нет, Рубинчик тут же, на бегу, отмел эту мысль. Ведь украинцы били его больше и злей, били до юшки, всегда – до юшки, до крови, но у него никогда не было сексуального интереса к украинкам. Во всяком случае, не больше, чем к еврейкам. А когда киргизская шпана избила его до сотрясения мозга, чтобы снять с него часы, – разве после этого в нем проснулся какой-то особый интерес к киргизкам? Нет, конечно.

И вообще разве он терзал в постели русских женщин? Он любил их! Быть может, с излишней еврейской неистовостью, но – любил, нежил…

«Но хрен с ними, с Вареньками!» – вдруг грубо и мужественно оборвал свои мысли Лев Рубинчик. Париж стоит обедни, искусство требует жертв, а его Книга – воздержания от блядства. В конце концов что ждет его здесь, если бы он остался? Еще десяток флажков на карте и еще сотня статей об «отдельных недостатках». И – все. Через год-два захлопнется эта форточка эмиграции, как они закрыли ее в 1928 году, а еще через десять лет – если не будет погромов! – Ксеня придет к нему и скажет: «Папа, у тебя была возможность уехать – как же ты мог остаться? Ради чего?» И что он ответит? «Я боялся, что нас не выпустят»? «Но ведь ты мог попробовать!» – скажет дочь.

Да, конечно, в душе как заноза живет теперь страх получить отказ и рухнуть на дно – в дворники, в изгои. Но с другой стороны, зачем им держать его, журналиста? Или пианистку Нелю – зачем? «Нет, мы уедем, уедем! – твердо сказал себе Рубинчик. – Нас выпустят! И я напишу свою Книгу – вот мое назначение. Ради этой Книги Бог пошлет мне разрешение на эмиграцию и даст возможность увезти отсюда детей. Так о каких же Вареньках может идти речь?»