Отец начал войну шофером под Сталинградом, а закончил на Эльбе командиром ремонтного батальона танковой дивизии Второго Украинского фронта. И на этом пути в самом начале, где-то под Камышином, получил первое ранение, то есть «кровью смыл вину перед Родиной» – судимость за «антисоветскую пропаганду». Эта кровь открыла ему путь к командирской должности и заодно – в санитарном поезде – растопила сердце 17-летней медсестры Оленьки Подлипкиной, которая и стала его женой и Аниной матерью.

До четырех лет Аня не видела отца, но по его аттестату они с матерью получали денежные пособия и скудные пайки, которые делили с дедушкой и бабушкой – родителями отца. А в 1946-м, когда отец приехал из Германии на собственном трофейном «БМВ», с орденской колодкой на груди и майорскими звездочками на золотых погонах, за ним явились через трое суток, ночью, и снова увезли на Лубянку. Оказывается, судимость была снята «условно, на время войны», и только личное вмешательство маршала Тимошенко, к которому наутро после ареста отца бросилась Анина мать, спасло майора Крылова от третьего путешествия в Сибирь. Вместо сибирских лагерей отца определили механиком в гараж при ХОЗУ Московского управления КГБ. Через год он уже был начальником этого гаража…

Но самым удивительным в этой биографии было то, что после всех этих примечательных событий отец остался ярым сталинистом. Схоронив в 1972-м любимую жену, запив по этому поводу и потеряв все – работу, персональную машину, партийный билет и внука, который стеснялся своего деда-алкаша, он сохранил одно – любовь к Сталину. В квартире, из которой отец вынес и пропил все, вплоть до утюга и фронтовых орденов, продолжал висеть портрет генералиссимуса.

Именно таких спившихся технических гениев собрал в своей «яме» Иван Лопахин. Каждый день рано утром он сам, лично, на своем серо-мышином «жигуленке» приезжал за отцом на Лесную улицу, наливал ему стакан водки, закрывал бутылку пробкой и говорил:

– Все, Кузьмич. Остальное получишь в обед.

И отец покорно садился в машину Лопахина и ехал с ним в «яму» выпрямлять, залуживать и запаивать до блеска корпуса и крылья иномарок, смятые в гармошку, покалеченные или проржавевшие до такой степени, что их не взялся бы вернуть к жизни даже сам Форд или японский автомобильный гений Хонда. В обед отец допивал обещанную бутылку и до заката солнца снова выстукивал деревянными или войлочными молоточками по искореженному металлу или переставлял тойотскую коробку передач и фордовский двигатель на французскую «пежо». Иными словами, те сенсационные браки «хонды» с «фордом» и «тойоты» с «GM», которые в восьмидесятых годах стоили этим компаниям миллиарды долларов, совершались в 1978 году в подмосковной «яме» тремя гениальными русскими алкашами за бутылку водки. Впрочем, не за одну. После рабочего дня щедрый Лопахин наливал своим работягам еще по стакану и сам отвозил их домой спать…

Осторожно спустившись на своем «жигуле» по склону котлована, Анна остановила машину в нескольких шагах от отца. Шесть лет назад, когда мать еще была в больнице и ждала операции по удалению камней из печени, отец впервые напился, но Анна не придала этому особого значения – ну, сорвался старик, встретив армейских друзей. Но мать не перенесла операции, сердце отказало на операционном столе, и после этого отец уже напивался каждый день, а на все попытки Анны остановить его, вразумить или отвлечь он только отмалчивался, замыкался и, не сказав ни слова, уходил.

Она сидела в пустой родительской квартире, ждала его, потом шла в ближайшие пивные и находила там отца еще не пьяным, но уже агрессивно-враждебным. «Уйди! Оставь меня в покое!» – злился он. И она вынуждена была уходить, и стена отчуждения росла между ними, и встречи становились все реже. А последние два года он даже в день смерти матери не приходил на ее могилу…

Выключив мотор, Анна вышла из машины и подошла к отцу.

Конечно, он увидел ее, но продолжал молча и еще старательней стучать войлочным молотком по куску железа, похожему на заднее крыло не то «вольво», не то «мерседеса». Анна молча смотрела на отца. Небритый, нечесаный, седой. Заросшая шея, грязная выцветшая ковбойка, грязные штаны с пузырями на коленях, стоптанные туфли с корками засохшей глины. И глаза, избегающие ее взгляда. И запах водочного перегара.

Наконец он перестал стучать, взял эту железяку и пошел с ней к остову разобранной машины, стал примерять и прикладывать над задним колесом, а затем вытащил из-под машины сварочный агрегат, нацепил на голову маску-щиток и собрался не то приварить, не то припаять эту железяку – Анна в этом не разбиралась. Она подошла к нему:

– Папа, нам нужно поговорить.

Он молчал, менял горелку на сварочном аппарате.

– Ты слышишь?

– Ну слышу. Говори. Что надоть?

– Я хочу уехать. – Он безразлично пожал плечами. – Насовсем, к Антону… – сказала Анна. Он чиркнул огнивом – и горелка вспыхнула узким, шипящим голубым огнем. – Папа?

– Да езжай куда хочешь! Только отстань! – сказал он и начал приваривать эту железяку к остову машины.

Она тронула его за плечо:

– Папа, мне нужно твое разрешение…

И вдруг он развернулся к ней, отбросил со лба щиток, и в его голубых глазах она увидела такое же бело-жгучее пламя, как огонь в этой сварочной горелке. Он сказал, как плюнул:

– Я тебе не папа! Не папа! Поняла?

Анна захлопала ресницами:

– Что ты несешь? С ума сошел?

– Спроси у своей матери!

– Папа, ты в уме? Она умерла!

– Я в уме, в уме, не боись! Она умерла, да! Только перед смертью, в больнице, призналась, что наша-то с ней дочка родилась мертвой! Так она ее тобой подменила. У них в госпитале таких грудных сироток десяток был, вот она и выбрала какая помладше. Понятно? Ты не дочка нам… – И он отвернулся и стал приваривать эту железяку. Только шов пошел не прямой – рука дрожала. И он выругался матом сквозь зубы.

– Папа… – тихо произнесла Анна. – Скажи, что ты врешь.

Но сердцем она уже поняла, что это не ложь. Так вот почему он напился тогда, за день до маминой операции!

А отец, не поворачиваясь, продолжал варить. У Анны глаза заболели смотреть на пламя сварки. Но она еще не думала о себе, она думала о нем.

– Папа!…

– Ну что теперь-то? – сказал он как-то вбок, не повернув к ней головы.

– Отец, давай выпьем, – вдруг сказала Анна.

От удивления он даже горелку выключил. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. И выдохнул хрипло:

– Поздно, Анна. Сгорел я на хер!

– Папа! – Анна порывисто обняла отца, прижала к себе и вдруг почувствовала, что он плачет, уткнувшись лицом в ее плечо. – Папа!…

– Поздно, дочка… Поздно я сказал тебе… Если б раньше, так выпили б… А то в себе держал и себя же спалил… – Он оторвался от нее, стал кулаком вытирать мокрое лицо. – Ты это… Ты хочешь ехать – ехай. Я те все подпишу. Сыну мать нужна. Я-то своего не родил… А теперь – что я могу? Пью… Езжай к нему, а как же ж, обязательно. А выпустят вас? Твой-то ученый…