— Какую-то дурацкую песню, которую написал один из ее дружков. «Добро пожаловать в Сельму, Сельму, Сельму, вам помочь позвольте, позвольте, позвольте». Жуть, конечно, но благодаря этому люди чувствуют себя желанными гостями. — Сьюки встала. — Обещай, что ты не дашь мне выпить больше двух стаканов вина. Эрл говорит, если я выпью больше, я дурею и начинаю слишком много болтать. А то напьюсь и разглашу все семейные секреты.

— У вас их много?

Сьюки уселась боком и закинула ноги на ручку кресла.

— Секретов-то? Шутишь? В Сельме, дорогуша, тайну сохранить невозможно. Моя жизнь — открытая книга. Все в городе знают, что Бак — большой растяпа, а мама сошла с ума на почве приветствий… Да и у меня, вероятно, крыша не совсем на месте.

Дена чувствовала полнейший покой внутри, и это было приятное ощущение.

— Сьюки, расскажи, как ты здесь живешь.

— Живу? Да как все, так и я живу. Это ты со звездами накоротке. А мы все просто скучные-прескучные-перескучные зануды.

— Нет, правда, расскажи, чем ты занимаешься.

— Обыкновенными бытовыми делами, изо дня в день, глядь — и год просвистел. Обед в клубе раз в неделю, по воскресеньям утром церковь, днем обед с мамой… Вот и вся моя жизнь, одно и то же из года в год — с того дня, как я родилась.

На Дену вдруг накатила грусть. Сьюки не понимала своего счастья.

Девочка в холле

США

1948

От детства у Дены остались в памяти одни неясные образы. Она почти ничего не помнила. Когда ей было четыре, мать внезапно сорвалась с места и уехала из Элмвуд-Спрингс, после чего они без конца меняли один холодный городок на другой, одну гостиничку с тоскливыми номерами на следующую. Иногда гостиницы были из красного кирпича, иногда из серого, но всегда с самой дешевой мебелью. И хотя у отелей были звучные названия типа «Ла Салл», «Роялтон Армс», «Хайлэнд Тауэрс» и «Парк-Лейн», все они знавали лучшие времена. Кресла и ковры в холле всегда были протертые, а коридоры голые. Даже соседние улицы казались скучными, полутемными и если не совсем злачными, то на грани. Эти печальные отели населяли одинокие, разочаровавшиеся в любви люди, потерявшие или так и не сумевшие найти любимых. Старики сидели поодиночке в своих номерах, изредка выходя только для того, чтобы выгулять одряхлевшего пса или купить консервную банку с супом, которую легко разогреть под горячей водой. Многие обзавелись привычкой читать, и компанию за едой составляла им только библиотечная книга, а собеседниками были литературные герои, о которых велась речь. Обычно Дена была единственным ребенком в гостинице, но они никогда не задерживались надолго, и она ни с кем не могла познакомиться поближе. Для других людей она всегда оставалась девочкой, ждущей в холле маму. Большая часть ее детства прошла в холлах гостиниц, или она ехала в центр, когда научилась самостоятельно ездить на трамваях, и ждала маму в зале ожидания очередного универмага, где та работала. Она читала или раскрашивала картинки и не роптала. Она чувствовала себя лучше просто оттого, что может находиться поближе к маме и вместе с ней вернуться домой. Мать была для нее всем миром, Дена ее обожала. Обожала ее облик, ее запах, ее голос. Была в восторге от всего, что мама делает. Она любила смотреть, как та красится, одевается, причесывается. Когда они шли по улице, Дена не могла отвести от нее глаз и страшно гордилась, что идет с ней рядом. После работы, если погода позволяла, они часами гуляли, глазея на витрины, и всегда ужинали в каком-нибудь кафе, потому что мама не готовила. А после ужина Дена сидела и гадала, о чем мама думает, когда сидит за чашкой кофе и курит одну сигарету за другой. Когда они шли по улице, мама зачастую слишком ускоряла шаг, и если бы вы посмотрели на них со стороны, то заметили бы, что девочка на несколько шагов отстает от женщины, но изо всех сил пытается держаться рядом.

Гуд-бай по-гавайски

Нью-Йорк

1975

Дена проснулась от того, что щеки ее мокры от слез. Интересно, подумала она, о чем я плакала? И тут вспомнила сон, он часто ей снился. Она сидит на карусели и смотрит на белый дом, но теряет его из виду, когда карусель начинает кружиться. Потом вдруг понимает, что мама при смерти и Дена нужна ей. Она бежит к телефону, набирает номер, но ошибается — снова и снова. Или телефон не работает. Она начинает паниковать и просыпается в слезах, потерянная и беспомощная. Этого чувства она не понимала. Она не была ни потерянной, ни беспомощной. Вообще-то она была одним из самых небеспомощных и самостоятельных людей в мире. Спросите любого из тех, кто ее любил. Она не хотела быть зависимой — ни от кого, ни от чего. Она всегда могла сама о себе позаботиться, не желала в ком-то нуждаться, не желала, чтобы в ней нуждались. Ей всегда удавалось все задуманное. Она обладала острым умом и быстро обучалась.

И только одна вещь давалась ей плохо — любовь. На прошлой неделе пришлось сказать Джей-Си, что она больше не может с ним встречаться, и это было тяжело. Джей-Си ей нравился, но он оказался таким же, как все остальные. Они всегда хотели от нее слишком многого, такого, что она не могла дать. Она снова и снова повторяла, что не выйдет за него и никогда не станет с ним жить. Но, как и большинство мужчин, он считал, что она в конце концов передумает. Она никогда не меняла решение. Почему они вечно загоняли ее в угол? Ну не хочет она ни с кем жить. Ей нравится одной. Почему всем надо ее схватить, придавить, подмять? Работать становилось все труднее и труднее, а Джей-Си все больше наседал.

Ей не хватало сил бороться одновременно и с ним, и за свои интервью, и она сказала, что пусть он лучше подыщет себе другую, а то с ее стороны это нечестно. После чего он уговорил ее сходить поужинать с ним в самый последний раз.

Они были в красной кабинке в ресторане «Гавайи Кай» на Бродвее, под красно-зеленой лампой с красными кисточками. Она сидела и вертела в пальцах крошечный бумажный зонтик, а он читал ей лекцию о том, что она никогда не будет счастлива, пока не свяжет себя обязательствами с другим человеческим существом, и что он знает ее лучше, чем она себя, — и прочие банальности, которые, как правило, в таких ситуациях говорят мужчины. После двух часов этой бодяги и нескольких ананасовых коктейлей она не могла сказать ничего, лишь сущую глупость: «Ты знал, что в мюзик-холле „Рэдио-Сити“ на пульте управления светом больше четырех тысяч ручек? И двести шесть прожекторов. А ты хоть понимаешь, что „Рокетты“ не все одного роста, что это оптический обман?»

Наконец Джей-Си трезво оценил ситуацию, понял, что Дена — дело проигранное, и сдался. В последний раз довезя ее до дома, он обнял ее на прощанье и долго держал. Дене от этого стало еще противнее, она не выносила, когда эмоции выставляют напоказ. Это смущало ее до невозможности. Мама никогда не говорила ей нежностей, и Дена рядом с ней всегда ощущала себя неуклюжей нескладехой — сплошные руки-ноги. Мама была всегда такой хладнокровной, такой отчужденной, сдержанной. Дена никогда не видела ее плачущей. Да особо и не смеялась она — так, чтобы взахлеб. Мама была очень красива, но какая-то часть ее души всегда витала где-то вдали, не рядом с Деной, и это пугало. В детстве Дена залезала к маме на колени, брала в ладони ее лицо и вглядывалась в него. Она спрашивала, что с ней, и снова спрашивала, и снова. Мама смотрела на нее, улыбалась и говорила: «Ничего, дорогая», но Дена знала, что что-то не так.