В то время (вторая половина XIX века), когда Чемберлен начал свой путь государственного деятеля, министры и депутаты обладали финансовой независимостью, позволявшей им в процессе принятия решений руководствоваться интересами страны, а не заботой о личном достатке. Жалованье членов правительства было незначительным по сравнению с доходами, получаемыми от ренты или других форм капитала; депутаты палаты общин вообще занимались законотворчеством на безвозмездной основе.

Чемберлен был не единственным представителем политического истеблишмента на страницах сборника, у кого был решен материальный вопрос. Артуру Джеймсу Бальфуру, племяннику премьер-министра маркиза Солсбери, потомку известного рода, в отличие от Чемберлена, не надо было тратить первую половину жизни на обретение финансовой независимости, чтобы провести вторую половину, как ему хотелось. Влияние и состояние были даны Бальфуру по праву рождения. Но так же, как и в случае с Чемберленом, «свобода от тривиальной нужды» пошла и ему, и его стране только на пользу. «Ему никогда не приходилось идти на компромиссы, нередкие сегодня, между бесстрастным отношением к делу и хлебом насущным», – констатирует Черчилль, хваля прошлые обычаи и одновременно обнажая опасности новых реалий[446].

Принимая во внимание названную особенность викторианской политики, Черчиллю было интересно рассмотреть, как Чемберлен-старший поведет себя дальше и благодаря чему заработает свою славу. Будущий министр по делам колоний, расколовший Консервативную партию призывом вернуть протекционизм, выступил «твердым, мужественным, агрессивным защитником перемен и переворотов». «Радикальный Джо», как его тогда называли, сделал ставку на бунтарство. Он заявил о себе как о противнике «почти всех институтов, которые так ценило и уважало викторианское общество». «Мы видим его воюющим то шпагой, то дубиной в защиту новых политических и социальных стандартов народных масс, – рассказывает Черчилль о Чемберлене-старшем, вспоминая и собственные первые годы в политике. – В своем подходе Чемберлен ничего не чурался и не показывал спину ни одному противнику. Мишенью для его критики последовательно становились монархия, церковь, аристократия, палата лордов, аграрная партия, лондонское общество, ограниченное избирательное право». При этом его мятежное поведение не имело ничего общего с «демагогической кампанией», посвященной лишь «осуждению и негодованию, толканию и раздаче тумаков». Это были «твердые, хладнокровные и хорошо подготовленные шаги человека», который, хотя и стоял по уровню дохода выше обычных граждан, прекрасно понимал проблемы этих людей, «видел, под каким гнетом они вынуждены сгибаться, и как несправедливость и неравенство терзают их сердца». «Он знал чаяния народа и стал для него символом честного и решительного лидера, который ничего не боится», – объясняет автор сборника секрет, на котором основывалось влияние Чемберлена[447].

Еще одну грань независимости, на этот раз более близкую к Лоуренсу Аравийскому, Черчилль выделил при изучении биографии Чарльза Стюарта Парнелла. Лидер ирландских националистов, несмотря на скромное место в политической иерархии Соединенного Королевства, обладал на самом деле властью, гораздо большей, чем многие его коллеги по Вестминстеру. Главное преимущество Парнелла заключалось в том, что его влияние черпало основную энергию не во внешних событиях, а внутри самой личности политика. В результате, как и каждый настоящий лидер, он «казался существом, обладающим неосознанным и неопределенным чувством внутренней власти, которая ждет своего часа»[448].

Отчасти Парнеллу повезет и он дождется «своего часа». Что же до независимости, то, если Чемберлен обрел ее, заработав достаточно средств для безбедного существования, то Парнелл пошел по противоположному пути. Благодаря чудовищной силе воли он помножил на величину, близкую к нулю, свои расходы, ограничив потребности только самым необходимым. Аскеза закалила его характер и дала ему власть над своей жизнью, которой он мог отныне распоряжаться со степенью свободы, недоступной большинству людей.

Взойдя на политический небосклон по отличной от Чемберлена тропе, Парнеллу пришлось решать схожую задачу: какое место занять и как оказывать влияние на людей. Если Чемберлен сделал ставку на свою экстенсивную природу и посвятил себя восстанию, то Парнелл использовал внутреннюю суровость и строгость.

– Вы что, не можете встретиться с ним и узнать, что он думает по этому поводу? – поинтересовался однажды один английский политик у ирландского депутата.

– Разве я осмелюсь потревожить господина Парнелла, – ответил тот.

У Парнелла были свои методы управления. «Холодный кивок или несколько коротких указаний, сказанных вполголоса соседям по скамье, – и тайным конклавам дан строгий приказ, – поясняет Черчилль. – И это был единственный способ, которым Ирландская политическая партия могла контактировать со своим вождем»[449].

Контроль над ресурсами является одним из основных источников власти. Что же касается ее проявления, то здесь вариантов гораздо больше. Выше говорилось о бунтарстве Чемберлена, о строгости Парнелла, о бескомпромиссности Бальфура, ироничности Шоу, стремительности Лоуренса. Но на страницах «Великих современников» можно найти и другие лики власти. Например, управленческие доспехи и оружие Джона Морли заключались в его бездонной эрудиции. Даже Черчилль, который сам знал и прочел немало, назвал Морли «носителем глубоких знаний почти по всем отраслям, представляющим практический интерес»[450].

Лидерство друга Черчилля, о котором он тоже оставил свои размышления, – Фредерика Эдвина Смита, напротив, основывалось на его удивительном владении навыком устной речи. «В дискуссии, споре, изложении своего мнения, обращении или обмене мнениями с другими Ф. Э. был вооружен до зубов, – восхищается Черчилль. – Дубина – для защиты партийной платформы, рапира – для личных споров, ловчая сеть и трезубец – для судов и судей, а кувшин чистой родниковой воды – для ждущих его совета»[451]. В распоряжении Смита было много приемов привлечь и увлечь аудиторию, но самым эффективным из них являлось острословие. «Даже я, хорошо с ним знакомый, воздерживался от слишком длинных разглагольствований в присутствии посторонних, чтобы случайно не поставить под удар нашу дружбу», – признавался Черчилль[452]. Речи Ф. Э. всегда отличала «разумность, уместность и вескость», которые просто не могли не привести к изменению точки зрения собеседника. «Когда он начинал говорить, то заражал всех своим увлечением и убеждением», которые, по мнению политика, составляют основу «бесценного дара истинного красноречия»[453].