– Стало быть, вы о ней не слышали?

Чесноков покачал головой и задумался.

– Вот что я вам скажу. Официальные пути для воров закрыты. Ни один антикварный салон, как бы скептически я к ним ни относился, а тем более аукцион их и близко к себе не подпустит…

Павел уже встречался с молодым человеком из московского представительства одного знаменитого международного аукционного дома. И тот буквально замахал на него руками, услышав о краденом портрете. Репутационные риски, сказал он, много выше, чем прибыль от продажи ворованной вещи. Она не идет ни в какое сравнение с ценой вашего Брюллова.

– Остается черный рынок, – продолжал Иван Иванович, – хорошо известно, что нелегальная продажа предметов старины процветает на Балканах. Дело там поставлено на широкую ногу. Многие похищенные и находящиеся в розыске произведения искусства получили прописку именно там. Я имею в виду изготовление фальшивых документов. Слышал, что и на Украине вовсю занимаются «очисткой». Вывозят туда контрабандой. Досмотра никакого, паспорт на границе проверили, и дело с концом. А там ищи ветра в поле…

– Значит, Иван Иванович, вы тоже считаете поиски портрета бессмысленной затеей?

Чесноков снова погрузился в раздумья.

– Есть такая организация Loss Art Research, хотя… не ваш случай и дорого очень. Послушайте. Я вам скажу одну вещь… – Иван Иванович замешкался, – только уж будьте любезны… хотя… Знакомы ли вы, Мирочка, с Севой Петровским?

– Что-то не припомню.

– С ним знаком я, – отозвался Павел.

– Вы? – удивился Чесноков, но продолжать не стал.

– Правда, очень давно его не видел.

– Коли так, попробуйте позвонить ему. А вдруг что и выплывет… Только я вам ничего не говорил, – и на лице у хозяина застыла светская улыбка.

Да, Павел нисколько не покривил душой, когда сказал, что не видел Всеволода очень давно. Прошло лет двенадцать или даже больше. Но в этом случае время не имело значения, такое не забывается. Случилось это еще в жуткие 90-е. Павел познакомился с Всеволодом где-то в гостях. Был ли это чей-то юбилей или продолжение фуршета – он уже забыл. Народу собралось много, всякого разного – художники, критики, понятное дело, нувориши, журналисты, какие-то певички-старлетки… Словом, в поместительной квартире одной галерейщицы где-то в сталинке на набережной проходила обычная тусовка. Высокий худощавый мужчина, лет сорока – сорока пяти, в бежевом ансамбле представился Павлу как искусствовед и коллекционер. У него был приятный вкрадчивый голос, правильная русская речь, а на руке красовался гигантский черный перстень с крестом. Он сказал, что знает Павла заочно, видел много его работ и почитает за лучшего копииста нашего времени. Было приятно, хотя, положа руку на сердце, несколько не соответствовало действительности. Впрочем, как обычно, на тусовках дарования собравшихся возрастают пропорционально выпитому. Они обменялись телефонами и договорились встретиться в мастерской у Павла. Тогда он и не предполагал, как эта встреча изменит его жизнь. Через пару дней Всеволод появился, он был по-прежнему импозантен, и на руке его по-прежнему благородно поблескивал перстень. Оглядев стены, увешанные картинами, он остановился у копии с пейзажа Шишкина.

– Прекрасная работа. Я, признаться, даже не думал, хотя… Впрочем, неважно. Вы – замечательный, просто замечательный художник. Послушайте, а напишите что-нибудь мне. Ну, скажем, какой-нибудь пейзаж. Пусть будет, мнэ-э, Саврасов… Что-нибудь из его, например, «окрестностей московских», камерное, небольшое. Я сам, кстати сказать, и с допуском могу договориться. Есть хорошие знакомые и в Третьяковке, и в Русском.

Расспросив о сроках и о цене, Всеволод искренне удивился, что копия обойдется так недорого.

– Как скажете, Павел. Однако ж… мнэ-э… не цените вы себя, не цените. Такой мастер…

На что, помнится, Павел ответил, что не станет сопротивляться, если Всеволод заплатит ему вдвое больше.

– Поймали на слове? Ну что ж, я готов отвечать… а если честно, то со своей стороны могу поспособствовать… Давайте составим с вами некий тандем, так сказать. Я мог бы поговорить кое с кем. Это уж моя епархия. Одним словом, станем набивать себе цену! То есть вам. Идет?

– Разумеется. Буду очень благодарен. Я вообще-то думал, что вы имеете дело с антиквариатом. Но коли так, процент за хлопоты… так любой галерейщик работает. Это само собой разумеется, как дважды два.

В завершение разговора Всеволод извлек из видавшего виды кожаного портфеля роскошнейшую бутыль какого-то арманьяка и предложил отметить их совместный проект. Арманьяк отличнейшего качества и выдержки под разговор пошел как по маслу. Всеволод оказался человеком образованным, прекрасным рассказчиком. В русской живописи ХIX века он был настоящий дока. И, помнится, невероятно удивил Павла, привыкшего к тому, что нынешние искусствоведы с трудом могут перечислить хотя бы десяток художников, не входящих в школьную программу. Петровский много путешествовал по Франции, а на берегах туманного Альбиона, по его словам, просто «дневал и ночевал». На фоне настоящего фейерверка из винных марок, географических названий, имен знаменитостей, громких брендов Павел чувствовал себя подростком из провинции и слушал его, открыв рот. Через пару-тройку дней Всеволод выправил для Павла отношение на работу в Русском музее, а через неделю уже сидел у него в мастерской. Изучая эскизы к будущей копии, он пел комплиментарную работе Павла и потягивал французский коньяк. Для Всеволода было сделано исключение – Павел никогда прежде не соглашался показывать заказчику неготовую работу.

Потом Всеволод стал приходить чаще. Он мог появиться поздно вечером с приглашением пойти в новый ресторан или заглянуть на чашку кофе утром, в компании роскошной брюнетки – владелицы галереи. Забирать готовый заказ он пришел с каким-то одноклеточного вида субъектом, имени которого Павел не запомнил. Осмотрев законченную работу, он щедро расплатился и, как всегда, ловко выудил из портфеля бутылку чего-то дорогого. Одноклеточный унес картину. А Павел, уже изрядно уставший от всякого рода отмечаний, но «что же делать, если неудобно отказать», остался с Всеволодом дегустировать очередной коньячный раритет и слушать похвалы. Позже он часто себя спрашивал, как же все это случилось, как произошло то… словом, то, что произошло, и не мог дать вразумительного ответа.

Он отчетливо помнил то похмельное утро, когда, мучимый чудовищной жаждой, головной болью и мало что соображающий, обнаружил у себя в мастерской антикварную работу – сельский пейзаж какого-то датчанина. Манера письма выдавала XIX век, а производимый на зрителя эффект – среднего, без полета, художника. И тогда в памяти стали проявляться невообразимые подробности вчерашнего вечера и ночи. Присутствовал, разумеется, Всеволод и немыслимое количество граппы… потом вроде бы появилась его знакомая галерейщица с подругой. У нее было экзотическое имя… Галерейщица осуждала Павла за отшельничество. Потом пришел еще кто-то, и начались танцы. О них Павел помнил смутно – чей-то лифчик с прозрачными бретельками… Нет! Детали воскрешать не хотелось. Потом кто-то толок на диске Леннона мелкий белый порошочек… и он, Павел, долго сидел на кухне. Воспользовался ли он щедро предложенным кокаином – припомнить не удалось. Зато всплыли, и довольно отчетливо, детали разговора с Всеволодом!