Я любила тебя. Внутри расцветали цветы, лопались больно бутоны — вскакивали подснежники, фиалки, незабудки, нежные и резные, как на картинах Боттичелли.

Я любила вновь, я, как змея, сбрасывала кожу, меня опять хотели, маленькую свежевылупившуюся змею с юным жалом в зубах. Я, молодая змея, вспоминала прошлое — оно было весёлым, оно было бурным, я была любима не раз.

И вот сижу я на кухне, высунув язык от вожделения, с помутневшим взором.

Что может быть милее? Этой нежной леденцовой зыби залива, стоячей кисеи неба и переливающейся рыболовной сети волн? Нёбо неба и сладкий язык воды — и я, песчинка на песчинках с песчаными ягодицами загорелой северной девушки. Сижу на фаллосе корабельного бревна, среди зубов и зубчиков волн, слизи неба и вод. Этого затянувшегося оргазма союза Земли и Воды.

Боль

Он ушёл в ночь. Она, напряжённо улыбаясь, сказала: «Позвони, когда придёшь домой. А то я волноваться буду». Последнюю фразу она сказала неискренне, а может быть, не сказала, а подумала про себя, что надо так сказать. Чтобы завуалировать приличием истинный смысл, сделать вид, что не ревность — главный стержень её души, а любовь к нему и забота о нём. Она просила позвонить его, потому что чувствовала, что он едет к другой, и что оттуда звонить ему будет неудобно, и он будет как уж на сковородке вертеться, чтобы исхитриться позвонить ей, или не позвонит, и остатки совести будут покалывать его.

Ей хотелось сделать ему больно, ну хоть чуть-чуть больно, хоть сколько-то отравить удовольствие.

Он бледно отвернулся в темноту лестницы и пошёл прочь, скользкий, как рыба.

Насильно мил не будешь. Но ребёнок! Мысль о ребёнке доводила до отчаяния. Для неё ребёнок был солнцем, центром. Ради его голубых глазок она готова была лицемерить, терпеть, унижаться, прыгать перед ним клоуном — лишь бы выстроить перед его очами идеальный уютный мир, декорации счастья, откуда счастливо улыбаются мама и папа, братик, любящие родственники.

Она готова была спать в обнимку с поленом, если бы это полено любил ребёнок и находил место его в маминой кровати необходимым для его детского уюта. Малыш часто любил среди ночи прибегать к её дивану, забираться между ею и мужем и засыпать успокоенно в позе маленького Вакха — забросив ножонку папе на шею, а ручонку — маме на губы, будто возжелав всю ночь испытывать мамин поцелуй на своих пальчиках. Папа злился, но терпел. До поры до времени.

У него были свои, иные игры с сыном. Малыш был неуклюж и эротичен. Он любил попкой елозить по маме, папе, бабушке и брату — скакать как на лошадке на различных частях тела, особенно на лице.

Папа подпрыгивал от боли и показывал искажённые гримасы, но при этом не уворачивался от сыновьих прыжков и оставлял детородные свои части доступными для грубых нападений невинности. Андрей был похож на Сатурна, примеряющегося оскопить своего отца Урана. Мифологические позы забавляли маму, они показывали беззащитность К.-старшего и его тайную жажду испытывать боль.

Теперь боль испытывала она. Она никогда не думала, что такое возможно. Этот месяц измен довёл её до какого-то исступления и безумия.

О главных актёрах моей пьесы

И опять был май — от слова «маяться», маяться… Как мается эта сыпь, эта россыпь юных листиков то от нечеловеческого холода, то от нечеловеческого зноя. Стволы, они старые, корявые, грубые, им всё равно… Впрочем, юность так любопытна к будущему, что безразлична к настоящему… В тот день ни зноя не было, ни холода — был свежий, душистый май, со свежей россыпью птичьего пения — настоящие кулисы любви (если жизнь — театр).

Самые милые актёры моей пьесы — не те, о которых грезилось в юности девственному девичьему существу, а те, которых дали, — бежали впереди.

Саша, со своей круглой спинкой и ручками — крылышками, как тонкий росток, чуть кривящийся перед каждым распусканием очередного листочка, лёгкий и тяжёлый для самого себя одновременно. Андрей — бегущий, выставив прямые ручки вперёд, словно подражая топоту лошадки.

Двигаться по прямой для Саши было очень трудно. Какая-то врождённая сила сперматозоида, наверное, заставляла его то резко тормозить, то метаться по обочинам, то обнимать ручонками встречные стволы и столбы, то пролезать через непролазные чащобы кустов (гущобы кустот).

Андрей, дитя любви, во всём подражал брату, совершая несвойственные себе рывки и торможения. Впрочем, в нём многое говорило о потерянном им рае. И ангельские золотые кудри, которые раздражали некоторых окружающих, водимых нечистым. Папа с бабушкой однажды состригли ребёнку кудри при помощи своего клиента-парикмахера, потреблявшего самогон бабушкиного изготовления. О покинутом рае говорила и музыкальность Андрея, его умение воспроизводить мелодии и звуки — от нежных птичьих до пронзительных электричьих. О донатальных путешествиях намекала любовь Андрея к бабочкам, голубям, к развесистым кустам, в которые любил Андрей забираться и, забравшись повыше, как ему позволяли его двухлетние силы, раскачиваться долго-долго в ветвях над землёй, под растительным шатром, наполненным пернатыми и гнёздами…

Саша до слёз раздражал Андрея своими негармоничными прыжками и метаниями по обочине. «Саса, не надо, Саса», — укорял он брата.

Зато Саша был грек душой. Он познавал мир через эйдос, через видимость. Его нежные ручки не сломали ни одной игрушки (но зато и не починили). Знание тысяч названий машин (как он их отличал — по каким внешним знакам — мать удивлялась) — это знание было для него важнее, чем копание в игрушечном автомобильном нутре. Андрей ручки имел крепкие, игрушек наломал он много. «Сказывалось коммунистическое прошлое предков? — думала мать. — Практика — критерий истины. Обезьяна превратилась в человека…»

Зато Андрея тянуло к куклам. Красивые куклы влекли его. Он с изумлением смотрел на игры девочек. Саша, увидев впервые человекоподобную куклу, заплакал. Решил, что это маленький конкурент ворвался на его территорию. Решил, что она — живая и испугался её волшебной мелкости. Потом, освоившись, подполз к кукле и выцарапал ей её человекообразный пугающий глаз. В дальнейшем оторвал ногу.

О брутальности ангелов

Тихий семейный вечер. Младший играет. Игра заключается в том, что младший подбегает к старшему, который делает уроки, и изо всех сил бьёт его кулаком по спине. С визгом убегает. Старший вскакивает, делает страшные глаза, взлохмачивает волосы, рычит и орёт одновременно, изображая монстра, догоняет младшего и наносит ему удар кулаком. Младший визжит, хохочет, прячется ко мне под мышку, говорит: «Я мыфка в норке, спряталась». Старший изображает змея, шипит, ползёт к младшему по ковру. Младший хохочет, заливается, извивается весь. Вдруг неожиданно, метко и прицельно, плюёт старшему прямо на голову. Бабушка включает погромче телевизор, по которому по чеченцам стреляют, а потом несут гробы с русскими.

Старший визжит, плюёт на младшего, попадает на К.-старшего. К.-старший уткнулся в экран, не замечает. Младший начинает весело кувыркаться на диване между папой и мамой. Он высоко задирает попку, смотрит на мир снизу вверх между ног, отталкивается ножками, становится на голову — заезжает папе ногой по уху, визжит, хохочет. Старший рычит на младшего, пытается ухватить его.