Тюремщик еще раз повторил ей только что сказанное, но это ее вовсе не остановило, и она не упала духом.

— Я подожду, — сказала она ему.

И, перейдя через улицу, она села прямо на мостовой, напротив входа в тюрьму.

Весь день Милетта провела не сходя с места, не обращая внимания ни на насмешки прохожих, ни на струи дождя, непрестанно стекавшие с крыши, которая нависала над тем местом, где она сидела; но, не отзываясь на замечания в свой адрес по поводу бесполезности ее надежд, она сразу становилась внимательной и тревожной при малейшем шуме, возникавшем за огромными черными воротами; она вся трепетала, слыша, как скрипят воротные петли, и продолжала по-прежнему верить в появление в железном проеме своего сына и готова была в любую минуту раскрыть ему свои объятия.

Проявление такой стойкости и скорбного смирения тронули, в конце концов, даже сердце тюремщика, ставшее твердокаменным от ежедневного созерцания зрелища человеческих страданий.

С наступлением вечера он вышел из своего служебного помещения и направился прямо к бедной женщине.

Милетта решила, что он ищет именно ее, и от радости громко вскрикнула.

— Голубушка, — сказал тюремщик, — вы не можете оставаться здесь.

— Почему? — спросила Милетта своим нежным и печальным голосом. — Я ведь никому не причиняю неприятностей.

— Разумеется, это так, но ведь вы промокли и непременно заболеете, стоит вам только провести ночь на улице.

— Тем лучше! Господь воздаст моему сыну за мои страдания.

— Кроме того, если патруль увидит вас здесь, то вы будете арестованы и посажены в тюрьму.

— В тюрьму вместе с ним? Тем лучше!

— Нет, не с ним; совсем напротив: когда его заберут из одиночки, вам не удастся с ним увидеться, поскольку вы сами будете находиться в тюрьме как бродяга.

— Что ж, я уйду отсюда, добрый господин, сейчас уйду, только скажите мне, как скоро я смогу прижать его к своему сердцу? Бог мой, мне кажется, что уже вечность, как мы разлучены с ним, но не продлится же это очень долго, не так ли, мой добрый господин? Ведь это не он убил. Он не способен совершить преступление, и если б вы увидели его, то тотчас же подумали бы именно так. Не правда ли, он очень красив, мой сын? Но сейчас это еще что; когда он был маленьким, он был такой славный! Такой набожный! Знаете ли, однажды на праздник Тела Господня я нарядила его святым Иоанном Крестителем — мне кажется, будто вчера все это было, — знали бы вы, как он был хорош в овечьей шкуре и с маленьким деревянным крестом, который он нес на плече! Если б вы увидели его, то поклялись бы, что это ангел Божий, убежавший из рая. Когда мы вечером возвращались после окончания шествия домой, нам встретился нищий с протянутой рукой; ребенку нечего было дать ему, ион не осмелился попросить у меня, потому что я шла под руку с господином Кумбом. Когда я обернулась, у моего бедного дорогого ребенка все лицо было мокрым от слез! И вот моего сына обвиняют в том, что он пролил кровь ближнего своего! Да разве это возможно? Я полагаюсь на вас… И потом, если его осудят, я не смогу пережить его смерть. Вы понимаете меня, не так ли? Мать не может продолжать жить после смерти своего ребенка. Судьи справедливы, на то они и судьи, они не захотят одним ударом покарать и мать и сына. Они отдадут его мне… Не правда ли, сударь, они отдадут его мне?

Пока она произносила эту речь, отрывистое звучание которой придавало ей еще большую бессвязность, тюремщик, с шумом потряхивая огромной связкой ключей, висевшей у него за поясом, несколько раз подносил руку к глазам.

— Вы вправе надеяться, славная женщина; надежда так же необходима нашему сердцу, как воздух нашим легким; но вам надо вернуться домой; ваш сын чувствует себя хорошо…

— Вы его видели? — с живостью воскликнула Милетта.

— Разумеется.

— И вы еще раз увидите его?

— Вполне возможно.

— О, какой же вы счастливый! Но вы можете передать ему, что я здесь, рядом с ним, настолько близко от него, насколько это возможно для меня? Скажите же ему об этом, умоляю вас; этим вы облегчите страдания сразу двух несчастных, потому что он любит меня, сударь; он любит меня, мой бедный мальчик, так же, как я нежно люблю его сама. И я уверена, что самое большое отчаяние вызывает у него разлука со мной. Скажите ему, что я пришла сюда, что день за днем я буду приходить сюда, пока, наконец, вы не позволите мне войти туда, где он находится… Бог мой, ведь вы скажете ему все это, не так ли?

— Я обещаю вам это при условии, что вы сейчас совершенно спокойно и разумно пойдете к себе домой.

— О да, я сейчас уйду отсюда, мой добрый господин, уйду сию же секунду, только вы скажите ему, что сегодня я была у ворот его тюрьмы, и я каждый день буду повторять ваше имя в своих молитвах.

Милетта схватила тюремщика за руку и, несмотря на все усилия, предпринятые им, чтобы уклониться от этого, поднесла ее к губам и быстро удалилась, бросив взгляд на угрюмые тюремные стены, заточившие самое дорогое, что только было у нее в этой жизни.

Она долго блуждала в лабиринте улиц старого Марселя, обойдя таким образом почти весь полуостров, протянувшийся от старого порта до того места, где в наши дни построили новые доки. Милетта не искала ни крова, ни ночлега; она шла без всякой цели, чтобы как-то провести время — то время, что отделяло ее от столь желанного завтра, когда сбудутся, в чем она не сомневалась, ее надежды. В ту минуту, когда, обогнув старый крытый рынок, она собиралась пойти по одной из узких улочек, окружавших его, рядом с ней прошел мрачный и неспокойный на вид человек.

Его внешность произвела на Милетту необыкновенное действие: с ее лица вдруг исчезло выражение унылой растерянности, какое оно приобрело со времени постигшего ее накануне горя, оно оживилось, глаза ее заблестели в темноте, и в ю же время она судорожно вздрогнула всем телом. Она ускорила шаг, чтобы обогнать этого человека. Когда они оба проходили под уличным фонарем, Милетта резко обернулась и оказалась лицом к лицу с этим запоздавшим прохожим.

— Пьер Мана! — воскликнула она, хватая его за запястье.

Хотя улочка была совершенно пустынной, совесть Пьера Мана была не настолько чиста, чтобы с удовольствием услышать свое имя, произнесенное кем-то во весь голос; резким движением он попытался высвободить свою руку, чтобы убежать, но пальцы Милетты, можно сказать, приобрели мощь клещей. И какие усилия ни предпринимал бандит, он не мог вырвать свою руку, из этой руки. Тогда мать Мариуса приблизила свое лицо почти вплотную к лицу своего бывшего мужа.

— Узнаешь меня, Пьер Мана? — с дрожью в голосе промолвила она.

Пьер Мана побледнел и с ужасом откинул голову назад,

— Ах, так ты узнал меня! — продолжала бедная женщина. — Ну что ж, тогда верни мне моего ребенка.

— Твоего ребенка? — с неподдельным ужасом переспросил Пьер Мана.