— Эйнар, ты уродливая скулящая старуха, — сказал Бьярни.

Тот поморщился, и его рассеченная губа побелела под плоским носом.

— Говори что хочешь, но ты станешь следующим, будешь лежать такой же окоченевший и обескровленный, как наши товарищи, к примеру молодой Эрик. Твоя задница будет утыкана английскими стрелами. — Эйнар быстро оглянулся на Улафа, убедился в том, что тот ничего не слышит, и успокоился. — Клянусь яйцами Тора, Бьярни, этот вот английский щенок всадил в тебя стрелу, а ты оставил его жить!

Я неловко пожал плечами, а Бьярни поднял брови, словно сам удивлялся тому, что пощадил меня.

— Что же касается этого старого ублюдка с пересохшей глоткой, то он тащится за нами, словно бродячая собака, выпрашивая объедки, — продолжал Эйнар, указывая на Эльхстана.

— В этом мальчишке больше норвежского, чем в тебе, — сказал ему Бьярни и хитро подмигнул мне.

Лицо Страшилища вспыхнуло яростью.

— Пусть Эйнар урод и сукин сын, но он прав, — добавил Глум. — Нам следовало бы заниматься тем, что у нас хорошо получается, и оставить милосердие последователям Белого Христа. Вы знаете, что их учат любить своих врагов? — Он стиснул рукоятку меча так, словно сам испугался собственных слов. — Милосердие — это то же самое, что и слабость. Один, Отец всех, презирает ее.

— Да, как и трусов, а еще тех, кто не чтит своего ярла, — проворчал Свейн Рыжий.

Намек был очевиден. Эйнар с Глумом благоразумно умолкли, ибо Свейн скорее сразился бы голыми руками с десятком врагов, чем нарушил бы клятву верности. Он, как и все воины нашего братства, принес ее Сигурду.

После того как мы устроились на ночлег, я достал нож, который Эльхстан нашел у меня на шее, и покрутил его в руках. Я часто делал так в надежде на то, что прикосновение к нему высечет у меня в сознании какую-то искру, разжигающую воспоминания. Но две извивающиеся змеи, вырезанные в белой кости ручки, молчали, охраняли свою тайну так же надежно, как дракон, сторожащий сокровища.

— Людям не полагается думать так много, Ворон, — сказал Бьорн, приглашая меня подняться на ноги.

В руках он держал два учебных меча, вырезанных из ясеня. Не успел я встать, как норвежец бросил мне один из них и широко улыбнулся.

— Давай лучше проведем время с пользой, — предложил он.

Так продолжились мои занятия. Бьярни и Бьорн стали учить меня убивать мечом и копьем. В следующий вечер они показали мне, как пользоваться круглым щитом, затем объяснили, что он нужен не только для защиты, но может служить и наступательным оружием, с помощью которого воин способен превратить лицо врага в кровавое месиво. Братья занимались со мной усердно, заставляли повторять каждое движение, постоянно показывали новые приемы, вынуждавшие меня работать на пределе сил.

Со временем я обнаружил, что чем больше синяков и порезов мне достается, тем лучше у меня получается избегать их в следующий раз. Приемы, сперва неуклюжие, после долгих занятий выполнялись уже на подсознательном уровне. Движения перетекали одно в другое, ноги работали в гармонии с туловищем, перемещаясь по прошлогодним листьям и молодой траве. Я искал бреши в защите братьев, отчаянно стремился нанести ответные удары и расплатиться за свою боль.

Сначала мы упражнялись своими мечами, обмотанными тряпками, но даже так оставался риск сломать кости и сами лезвия. Поэтому Бьярни попросил Эльхстана вырезать учебное оружие из ясеня. Оно получилось слишком легким, и я одолжил у Свейна Рыжего тяжелые серебряные браслеты, чтобы усилить выпады мечом и блоки щитом. Должен признаться, во время занятий я давал волю воображению. В мечтах эти браслеты становились моими собственными.

Постепенно, когда я освоил основные приемы, у остальных норвежцев тоже проснулся интерес к занятиям. Мне каждый вечер приходилось сражаться со всеми желающими, которые меня нещадно били.

В те дни я еще не одержал ни одной победы.

— Ворон, а ты уже неплохо обращаешься с мечом, — заметил Улаф, разломил каравай черствого хлеба и протянул ломоть Флоки Черному.

После вчерашних занятий у меня ныли плечи, но я находил в этих неприятных ощущениях странное удовлетворение, считал, что мои мышцы и суставы заслужили право на отдых. Землю покрывал толстый, мягкий слой мха, и день обещал выдаться теплым и ясным.

— Пусть с копьем у тебя по-прежнему получается неважно, но это оружие не такое простое, каким кажется, — добавил Улаф. — Ими сражаются все и вся, но мало кто делает это хорошо. — Его лицо тронула тень грустной улыбки. — Мой Эрик очень неплохо управлялся с копьем, но не так хорошо, как ты с мечом. У тебя это получается совершенно естественно, да?

— Все равно что завалиться спать после того, как целый день ходить за плугом, — рассеянно заметил Кнут, мысли которого, вне всякого сомнения, были заняты какой-нибудь красавицей с длинными светлыми волосами, уложенными в толстые косы.

— Я до сих пор не одержал победу ни в одном поединке, Дядя, — сказал я, вращая плечами, чтобы унять теплую боль.

Но Улаф думал о сыне, поэтому продолжил так:

— Секирой Эрик тебя точно одолел бы, бьюсь об заклад. Мы с ним посвятили этому оружию несколько месяцев. Для того чтобы научиться с ней обращаться, требуется редкое мастерство, но даже в этом случае не обойтись без долгих лет занятий.

— Когда-нибудь я оставлю Бьярни синяки почище этих, — сказал я, потирая левую руку, которая получила не меньше сотни ударов, пришедшихся на щит, и покрылась сердитым багрянцем.

Улаф заморгал, затем слабо кивнул, благодаря меня за неуклюжую попытку оторвать его от мыслей о сыне.

— Мне жутко недостает этого парня, — сказал Бьярни, пряча в бороде грустную улыбку. — Когда мы возвратимся в Гаральд-фьорд, я заплачу лучшему скальду, чтобы он спел о том, как Эрик омочил свою секиру в крови этого червя Эльдреда.

От улыбки растрескались несколько порезов, заживающих на лице Улафа. Из одного из них на его бороду пролилась капелька свежей крови.

— Эрик был храбрый воин, Дядя, — сказал я. — Его мать будет гордиться тем, как он служил ярлу Сигурду.

— Нет, Ворон, не будет. — Кормчий тряхнул всклокоченной бородой. — Жена прокляла меня за то, что я взял мальчишку с собой. Теперь, когда он погиб, она оторвет мне яйца. — Он приподнял уголки губ, но в его улыбке не было тепла. — Мне сильно повезет, если я до своей смерти наслажусь хотя бы еще одной вкусной трапезой.

— Прекрати эти жалобные блеяния, Улаф, — сказал Черный Флоки. — Твоя жена — не высохшая палка. У вас будет еще один сын, старый ты развратник.

Я подумал было, что Улаф взорвется в ярости, но он лишь уставился на пламя костра, бледневшее в предрассветных сумерках, и поднял брови, словно признавая правоту слов товарища.

— Ни одна женщина не будет злиться вечно, — добавил Флоки, заплетая блестящие черные волосы, и повернулся ко мне. — Они никогда не прощают, Ворон, в этом ты сам убедишься, но все равно любят хорошенько потрахаться в холодную ночь, как и все мы.