– Сынок, – сказал Рой-старший. По его упавшему лицу я понял, что даже он догадался, что будет в конце. Кажется, я был единственным человеком в мире, кто не понял, зачем мужчине в тюрьме нужен мешок для мусора. Я хотел поделиться грушей с Уолтером, но он, узнав, откуда она у меня, наотрез отказался ее есть.

– Да откуда мне было знать? – спросил я у отца.

В тюрьме быстро понимаешь, что из любого предмета можно сделать оружие и обратить его против другого человека или себя самого. Зубная щетка становится кинжалом, шоколадка расплавляется до кустарного напалма, а мешок для мусора превращается в отличную петлю.

– Я и понятия не имел. Я бы ему тогда ничего не дал и уж тем более не взял бы денег.

Помню, как пытался блевать, склонившись над металлическим унитазом, надеясь, что от мерзкого запаха меня вырвет этой грушей, но из меня выходил только желудочный сок, едкий и горький.

– Я тебя не виню, сынок, – сказал Рой-старший. – Ни за что тебя не виню.

Снова зазвонил телефон, будто зная, что мы сидим на кухне, и настаивая на нашем внимании.

– Это не Уиклифф, – сказал Рой-старший.

– Я знаю.

Телефон звонил, пока она не устала. А потом зазвонил снова.

– Я не хочу говорить с Селестией, мне пока нечего ей сказать.

– Ты мне только что сказал, что едешь к ней. Это уже кое-что.

Наступило время произнести слова, которые я произносить не хотел.

– У меня нет денег.

– У меня есть немного. У меня скоро зарплата, могу отдать тебе все, что есть. Может, еще Уиклифф нам займет.

– Папа, ты уже предложил мне свою машину. Нельзя еще и у Уиклиффа деньги брать.

– Сейчас не время упрямиться. Или я наскребу для тебя денег и ты поедешь с ними в Атланту, или сиди здесь, жди Андре. Неприятно, наверное, брать деньги у старика, но будет неприятнее, если ты останешься тут ждать среды.

Удивительно, насколько в ту минуту Рой-старший был похож на Уолтера. Мне иногда просто ужасно не хватало моего биологического. Я гадал, что бы он мне посоветовал в этой ситуации. Я всегда думал, что Уолтер максимально не похож на Роя-старшего, и дело не только в том, что Рой-старший был мужчиной, способным усыновить чужого ребенка и дать ему свое имя, а Уолтер был типичным проходимцем. Но теперь, зная их обоих, я вижу, что маме, как, наверное, и всем нам, нравился определенный тип людей. У ее мужчины должна быть своя точка зрения. Они думают, что они поняли, как устроена эта штука – жизнь.

– Знаешь, – сказал Рой-старший, – а ведь есть деньги, которые мама положила тебе на вклад, когда ты родился. Может, найдется пара сотен долларов на твое имя. Если покажешь им свидетельство о рождении и права, тебе их отдадут. Оливия все твои документы хранила в своем ящике комода.

В спальне все было так же, как при жизни Оливии. Кровать покрывало стеганое одеяло с узором из пересекающихся колец, которое она купила на свопе. На западной стене в раме висела картина – три девочки в розовых платьях прыгают через веревку. Я купил это для нее с первой зарплаты. Не оригинал, но на копии стояла подпись и порядковый номер. А на комоде, как озорной ангел, сидела poupée в моем песочнике.

Когда Рой-старший сказал, что банковская книжка лежит в «ее» ящике, он имел в виду правый верхний, где она хранила свои самые ценные вещи. Я положил руку на медную ручку и замер.

– Нашел? – спросил Рой-старший

– Нет пока, – ответил я. И рванул за ручку, будто отдирал пластырь.

Воздух в комнате столкнулся с аккуратно сложенной одеждой, высвободив запах, который я всегда связывал с Оливией. Но если вы спросите меня, что это был за запах, в ответ я смогу произнести не больше, чем скажет тот, кого попросили описать аромат кофе. Это был запах моей мамы, и его нельзя разобрать на части. Я взял цветочный шарф и поднес его к лицу. За глазами нарастало давление, но ничего не происходило. Я глубоко вдохнул аромат ткани в своих руках, напряжение усилилось почти до головной боли, но слезы не шли. Я попытался сложить шарф, но он был скручен, а мне не хотелось нарушать аккуратные стопки.

В заднем углу ящика лежала пачка, перехваченная зеленой резинкой. Я взял тонкую стопку и пошел с ней назад на кухню к Рою-старшему.

– Ты так и не убрал ее вещи?

– Просто не видел в этом смысла, – ответил он. – Не то чтобы мне не хватало места.

Я снял с бумаг резинку. Сверху лежало мое свидетельство о рождении, утверждавшее, что я был негром мужского пола, который родился живым в Алегзандрии, штат Луизиана. Там стояло мое первое имя, Отаниель Уолтер Дженкинс, а почерк Оливии был мелким и тесным, будто буквы прятались друг за дружку. Под ним лежал исправленный документ, где значилось мое новое имя – там синими чернилами протянулась размашистая подпись Роя-старшего и округлая, девчачья – Оливии. На первой странице банковской книжки я прочитал, что в год моего рождения на вклад положили 50 долларов, и еще 50 долларов зачислялись каждый последующий год. Зачисления возросли, когда мне исполнилось четырнадцать, и я стал прибавлять по десять долларов в месяц. Когда мне исполнилось шестнадцать, я снял 75 долларов, чтобы получить паспорт, который держал в руках. Открыв голубую книжку, я уставился на черно-белую фотографию, сделанную на почте в Алегзандрии. Снова взглянув в банковскую выписку, я отметил, что, выпустившись из старшей школы, я снял 745 долларов на колледж и на вкладе оставалось 187 долларов. За десять с лишним лет с процентами, наверное, набежало чуть побольше. Может быть, хватит мне на дорогу до Атланты и не придется обдирать папу и старика Уиклиффа.

Но я не сорвался с места. В стопке оставалась еще одна вещь. Маленькая записная книжка в обложке, которую я считал кожаной, но время показало, что это винил. Это был дневник, который мне дал мистер Фонтено, когда я думал, что стану Джеймсом Болдуином. Я сделал всего-то несколько записей. В основном о том, как пытался получить паспорт, оформлял платежное поручение, ездил с Роем-старшим фотографироваться в Алегзандрию. Последняя запись гласила: «Дорогая История, пусть мир встречает Роя Отаниеля Гамильтона-младшего!».

В мире слишком много незаконченных дел, в которых надо поставить точку. За всеми не угонишься, но надо попытаться. Так мне сказал Рой-старший, пока стриг меня дома днем в понедельник. У него не было машинки для стрижки, и он обрезал мне волосы по-старомодному, пользуясь расческой и ножницами. Металл клацал у меня над ухом, напоминая о детстве, когда я еще не знал, что у мальчика может быть больше одного отца. Когда слова на обложке Библии рассказывали всю историю целиком, когда нас в семье было только трое.

– Хочешь что-нибудь мне рассказать?

– Нет, сэр, – ответил я, и мой голос сорвался на визг.

– Что это было? – хохотнул Рой-старший. – Тебе что, четыре года?

– Да это из-за ножниц, – сказал я. – Вспомнил о детстве.