– Злость берет, что ты ее не знал. Пуэрториканскую бабушку никто не заменит. Отправить бы тебя на лето-другое в Восточный Гарлем[73], и все было бы нормально. – Он подбросил медальон на ладони, как игральные кости. – Слушай, он твой. Я так в завещании указал. Но я не вижу смысла, почему ты должен ждать.

Отец взял меня за запястье, вложил украшение мне в ладонь и сжал мои пальцы в кулак с такой силой, что мне стало больно.

В прощаниях я не силен, мне больше по душе «увидимся». Перед освобождением я даже не стал прощаться с Уолтером. За день до этого он затеял драку во дворе, и его отправили в изолятор. Собирая в камере свои вещи и перенося их на сторону Уолтера, я подумал, что, наверное, он тоже не слишком умеет прощаться. Я начинал скучать по нему и написал ему записку на первой странице записной книжки, которую тоже оставлял.

Дорогой Уолтер,

Если дверь открыта, надо уходить. Я буду тебе писать. Эти пять лет ты был мне хорошим отцом.

Твой сын,

До этого я никогда не называл себя его сыном. Я считал себя его сыном, но меня останавливал глупый страх, что это станет известно Рою-старшему или даже Оливия узнает об этом из могилы. Но эту записку я оставил. На его подушку я положил нашу с Селестией фотографию на пляже в «Хилтон Хед-Айленд», которую она мне прислала. У остальных в тюрьме есть фотографии их детей, пусть будет и у Уолтера. Твой сын, Рой, вот кто я такой.

Теперь настало время почтить память Оливии и поехать на кладбище, которое раньше называли «цветным». Его основали в 1800-х, сразу после отмены рабства. Мы однажды туда ходили с мистером Фонтено, копировали на бумагу надписи со старых надгробий, а теперь он сам лежит в этой земле. В Ило есть и другие места для погребения – в наши дни они тоже смешанные, как и все остальное, но я не знаю ни одной семьи, которая предпочла бы для своих близких что-то иное вместо кладбища «Вечный покой».

Рой-старший отправил меня туда с букетом желтых цветов, повязанных праздничной зеленой лентой. Я поехал на «Крайслере», съехал на ухабистую дорогу, проходившую по центру кладбища, и остановился, когда закончился асфальт. Выйдя из машины, я сделал десять шагов на восток, потом шесть – на юг, держа букет за спиной, будто в День святого Валентина.

Я проходил мимо модных надгробий, где были выгравированы портреты похороненных. Памятники сияли как «Кадиллаки», а с камней смотрели почти сплошь молодые парни. Я остановился у одного такого надгробия, покрытого розовыми поцелуями, и в уме подсчитал возраст: пятнадцать лет. Мне снова вспомнился Уолтер: «Или шесть, или двенадцать», – говорил он иногда, когда на него накатывала депрессия, что случалось хоть и редко, но достаточно часто, чтобы я научился распознавать находившую на него тоску. «Вот что ждет черного мужчину. Тебя или несут шестеро, или судят двенадцать присяжных».

Ориентируясь по инструкциям Роя, будто по пиратской карте, я повернул направо у пекана и обнаружил могилу Оливии там, где отец и сказал.

При виде ее тускло-серого надгробия я упал на колени. Я с силой приземлился на утоптанную землю, где трава росла упрямыми клочками. Сверху на камне была выбита наша фамилия. Внизу значилось «Оливия Энн», а справа – «Рой». Я перестал дышать, подумав, что для меня тоже уже приготовлена могила, но потом осознал, что рядом с матерью ляжет мой отец. Я знаю Роя-старшего и понял, что он решил выбить на надгробии и свое имя тоже, раз уж все равно придется платить каменотесу. На его похоронах мне надо будет доплатить только за дату. Я провел пальцем по их именам и задумался, где положат меня, когда настанет мое время. На кладбище было тесно. У Оливии со всех сторон были соседи.

Стоя на коленях, я вложил цветы в тусклую металлическую вазу, прикрепленную к камню, но вставать не стал. «Помолись, – сказал мне Рой-старший. – Расскажи ей все, что нужно». Но я не знал, с чего начать.

«Мама», – сказал я, и тогда у меня полились слезы. В последний раз я плакал во время оглашения приговора, унизившись перед судьей, которому было наплевать. В тот ужасный день мое сопливое всхлипывание сливалось с горестным аккомпанементом Оливии и Селестии. Теперь я страдал а капелла; рыдания обжигали горло, будто меня рвало крепким алкоголем. Моей молитвой стало единственное слово, Мама, и я метался по земле, будто на меня снизошел Святой Дух, только переживал я совсем не экстаз. На холодной черной земле мое тело свело судорогой и физической болью. Болели суставы. Чувство было такое, что кто-то бьет дубинкой мне по затылку. Будто я вновь переживал каждую травму, какую получил за всю свою жизнь. Боль не отпускала меня, а потом ушла, и я сел, грязный и опустошенный.

«Спасибо, – прошептал я воздуху и Оливии. – Спасибо, что остановила это. И за то, что была моей матерью. И за то, что заботилась обо мне с такой любовью». И замер неподвижно, надеясь услышать что-нибудь в ответ, например послание в пении птиц. Что угодно. Но было тихо. Я собрался, встал и, как мог, отряхнул штаны. Положив руку на надгробие, я промямлил: «Пока», – потому что больше ничего не шло мне на ум.

Я стоял на парковке BP и заправлял папин «Крайслер», когда у меня в ушах прозвучало нечто похожее на мамин голос. Любой дурак может встать и уйти. Всякий раз, когда она начинала рассказывать, что может любой дурак, она всегда добавляла, как бы из ситуации вышел «настоящий мужчина». Еще она любила говорить, что умеют собаки. Например: «Щенков наплодить может и собака, а вот растит детей настоящий мужчина». Такие замечания она выдавала десятками, и направлены они были на меня. А я делал все, что мог, чтобы походить на настоящего мужчину, которого она имела в виду. Но она ни разу ничего не говорила мне о прощаниях – ведь настоящим мужчинам нет необходимости прощаться, потому что настоящие мужчины никуда не уходят.

Держа в руке заправочный пистолет, я замер – вдруг она разразится еще одной мудростью, но, видимо, на большее рассчитывать не стоит. «Хорошо, мэм», – ответил я вслух и развернул «Крайслер» в сторону Хардвуда.

Я должен лично попрощаться с Давиной Хардрик и как-то ее поблагодарить. Может быть, лучше сразу сказать все начистоту и подчеркнуть, как ей повезло избавиться от такого бракованного товара, как я. Я, как это принято говорить, был «непригоден для отношений». Это уже само по себе правда, и мне не придется даже упоминать Селестию. Но, проигрывая это все в уме, я знал, что в реальности все будет сложнее. То, что произошло у нас с Давиной, было замешено на сексе и на чем-то большем. До уровня, когда мы с Селестией хотели завести ребенка, это недотягивало. Скорее, это ближе к тому, когда ты танцуешь поздней ночью и уже настолько пьян, что тебя ведет ритм, и ты просто смотришь женщине в глаза, и вы оба двигаетесь в такт. С одной стороны, у нас было что-то похожее, а с другой стороны – она втрахала в меня силы. Ей я этого никогда не скажу – некоторые слова женщины слышать не хотят, – но это так и было. Порой мужчина может исцелиться, только войдя в женщину, в правильную женщину, которая все делает правильно. Вот за что я хотел ее отблагодарить.