Дом — бревенчатый, двухэтажный, с русской печью и обширным чердаком — понравился Марине не меньше, чем сад. Скорее всего, даже больше. От его прочной, местами уютно поскрипывающей древесности на нее повеяло чем-то первоначальным и родным. Похоже на нижнеуральский окраинный домик, где она выросла, только в осовремененном, облагороженном варианте. Все привилегии городской жизни в виде исправной канализации, стабильного электроснабжения и газовой плиты здесь наличествовали, в объявлении супруги не соврали… Да они вообще, кажется, не врали. Хотя и старались выставить свой товар в наилучшем свете, дотошно демонстрируя все его достоинства.

— А вот здесь, смотрите, — показывал старик, судя по громкому голосу и безукоризненной осанке, бывший военный, — как это раньше называлось, черный ход, задняя лестница. Эта дверь постоянно закрыта, не пользуемся мы ею сейчас, потому что ни к чему. А вот в прежние времена, бывало, приезжала дочь с внуками, так мы открывали ее, да, открывали… И, понимаете, какое хорошее дело — ни мы им не надоедаем, ни они нам! Хотят — проходят на свою половину дома, хотят — уходят. Это же две изолированные половины получаются. Для гостей, так очень удобно…

Жена, привыкшая, как видно, поддакивать мужу, усиленно кивала почтенной седовласой головой.

Счастливая от того, что весь этот кусочек райского бытия с прилегающими окрестностями может принадлежать ей — и в обмен на не такие уж большие деньги! — Марина взглянула на мужа. И вздрогнула. Ей показалось, что ее укусила залетевшая из сада свирепая поздняя оса. Но это была не оса — это было новое, незнакомое чувство, рожденное насупленными бровями Шарова. Кто бы мог подумать, что Шаров умеет супить брови? Вдруг он еще и искры из глаз метать научится? Марина мысленно попыталась обратить все в шутку, хотя на самом деле ей было не до смеха. У нее, что называется, поджилки затряслись. Как если бы стенной шкаф с ней поздоровался, а смирно лежавший на столе нож взлетел и попытался перерезать ей горло, как если бы… если бы… короче, этого просто не могло быть!

— Спасибо, — чугунным, давящим голосом произнес Шаров, — мы подумаем.

Произнес он это так, что сразу становилось ясно: думать он будет только о том, как бы повежливее отказать. Огорченные старички-супруги переглянулись и едва заметно пожали плечами, очевидно, пребывая в непонимании, какие дефекты обнаружили покупатели в их сокровище…

— Ты что, Шаров, с ума сбесился? — попыталась Марина восстановить семейный статус-кво, едва они сели в машину и захлопнули дверцы, оказавшись вне пределов слышимости владельцев дачи. — Почему ты их так отшил? Дом-то в отличном состоянии, не дом, а прелесть…

Шаров вдавил педаль газа так, что у Марины лязгнули зубы, а под колесами скрежетнул гравий.

— Пре-елесть, — издевательски заблеял Шаров, на недозволенной скорости выезжая на ухабистую дорогу. — Просто пре-елесть. Две половины дома—раздельные! На одной половине — я со своими научными занятиями, на другой — моя жена любовников принимает. А можно еще лучше устроить: на одной половине дома — один любовник, на другой — другой. А я в саду, в кресле-качалке под яблонями… Просто пре-елесть!

Марину сразил не только смысл сказанного, но и то, что Шаров буквально описал картинку, увиденную ею накануне поездки. Будто в мозги к ней залез! Стиснуло, как железным обручем, низ живота, захотелось в туалет, но попросить остановить машину было бы некстати.

— Ты хочешь сказать, — через силу проговорила Марина каким-то не своим, чересчур тонким голосом, — что я тебя обманываю?

Шаров визгливо, нехорошо рассмеялся:

— Я не знаю, кого ты столько лет обманываешь. Меня? Нет, я все знал с самого начала. Должно быть, себя.

Дальше уж ей говорить было нечего, и она только слушала, невольно вжимаясь в спинку кресла и придерживая у плеча ремень безопасности. А кругом были сумерки, серые, как грязная вата, без единого оттенка синего…

— Я с самого начала понимал, — звуки исповеди Шарова глохли в этой ватной жаре, — что ты вышла за меня из корысти… Ну ладно, по необходимости! Я — богатый, ты — бедная, тебе негде жить — у меня жилплощадь. Ничем другим я бы тебя не соблазнил. Да, я не Аполлон Бельведерский! Да, я не секс-машина! И я смотрел сквозь пальцы на твои… романы. Для меня главное было, чтобы такая уникальная женщина, как ты, оставалась со мной. Согласно житейской мудрости: лучше есть торт с друзьями, чем дерьмо в одиночку… Житейская глупость это называется! Хороши друзья! Ну да ладно…

Шаров перевел дух. Марина приготовилась к самому худшему.

— Но я мужчина! — Слова текли из Шарова, как содержимое давно нарывавшего и только сейчас лопнувшего гнойника. — Может быть, гормонально я не совсем мужественный, но у меня душа мужчины! Есть предел того, что я готов стерпеть! И когда моя жена делает аборт от любовника, я заявляю: это перебор! Это — пе-ре-бор!

Шаров потряс перед носом у Марины указательным пальцем, который сумерки превратили в незнакомый и угрожающий предмет. Марина растерялась: что ему сказать? Подтвердить, что бортанулась от Леонида? Настаивать, что ребенок был от Шарова? Но в таком случае…

— Я стерилен, моя дорогая, — предупредил второй вариант ответа Шаров. — Когда я обнаружил, что ты не беременеешь, я сдал анализы. Азооспермия — так, кажется, они написали в этой бумажке? Выражаясь по-простецки, все мои живчики дохлые. Они плавают кверху брюхом, как снулые головастики.

Наконец-то он убрал свой ужасный, свой грозный палец от ее побледневшего — она чувствовала — лица.

— Неужели ты думаешь, что я такой плохой человек? А может, я привязался бы к ребенку. Уверен, что привязался бы. Он звал бы меня папой. Я ходил бы на родительские собрания и купил бы ему велосипед, если бы он учился на пятерки. А если бы и на двойки, все равно бы купил… Знаешь, у некоторых народов принят здравый обычай: если у семейной пары долго нет детей, на помощь приходит родственник по отцовской линии. Если не родственник, то приятель, гость — это неважно: все равно тот, кто родится, будет считаться сыном своего, фактически недееспособного по этой части, отца…

Снова будто в мозгах ее, как в своем кармане, копается! Точно такие же доводы приводила себе Марина, до дрожи желая сохранить этого ребенка — позднего ребенка, ее последний шанс. Она тогда еще колебалась, отдавать ли на растерзание Леониду своего шаровидного свиноподобного мужчину, с которым она, как-никак, спала и пробуждалась рядом столько лет?.. А Леонид, уверенный, что Шарова надо убить, твердил, что это слишком опасно, что Шаров ей этого не простит, что на основании генетического анализа крови младенца ее могут заподозрить в убийстве мужа, что она погубит их обоих, и настоял на аборте… Леонид никогда не понимал ее чувств и мыслей. А Шаров, получается, понимает. Единственный человек, который ее по-настоящему понимает — поразительно, но это ее муж!

«Хватит прикидываться, будто он тебе чужой», — с раздражением сказала себе Марина. Какой бы независимой особой она себя ни воображала, как бы ни отстранялась от него, а все-таки, что ни говори, муж и жена — одна сатана, одним миром мазаны, из одного теста слеплены… Из одного материала сделаны. Если Шаров — резиновый Будда, то она — резиновая… резиновая Зина. Заучивала она в детстве такое стихотвореньице. «Резиновую Зину купили в магазине, резиновую Зину в корзине принесли…» Да, точь-в-точь о ней. Это ее приобрели в супермаркете, на ярмарке тщеславия, где люди продаются за материальные блага, это ее положили в потребительскую корзину, через решетку которой она так долго созерцала мир… Что там дальше? Пара строк забылась… та-та-та, та-та-та-та… а дальше безжалостное: «…упала из корзины, испачкалась в грязи». Боже, в какой густой грязи она испачкалась!