— Да неужели!

Сначала от удивления Симон замер. Он знал, что не произнёс ни слова, и тем не менее женщина обращалась к нему, словно она была частью мира его мыслей. Потом он наклонился, так что глаза его оказались на одном уровне с её глазами, и тихим спокойным голосом ответил:

— А почему бы и нет?

На мгновение Нина как будто отпрянула. Потом она выпрямилась, сконцентрировав всё своё существо в какой-то одной ей ведомой точке.

— Мы могли бы, — сказала она, — это проверить.

Безграничный внезапный гнев, словно горячая кровь, наполнил рот Симона, так что он не смог выговорить ни слова, но, не задумываясь ни на секунду, с готовностью кивнул.

— Только не забудь, — продолжала Нина, голос её теперь упал до шёпота, и она прислонила свой большой живот к Симону, отчего ему показалось, что двойное биение сердец, её и ребёнка, толкают его назад, — не забудь сказать, когда почувствуешь, что с тебя хватит.

Она отошла от него, и всё в жизни встало на место. Под жёлтым солнцем в ярко-синем обрамлении моря сверкал красный гранит, в воздухе стоял запах водорослей и трав, а на тёмно-зелёных кустах висели крупные матово-чёрные ягоды ежевики. Симон покачал головой, недоумевая, а действительно ли был этот разговор и может ли вообще случиться такое, чтобы его Нина бросила ему вызов.

— Всё это нам снится, — сказал он и пошёл назад к гостинице.

Но он не взял Нину под руку. Он осознал, что по совершенно непонятным ему причинам между ними теперь идёт какая-то борьба, в которой ему прежде никогда не приходилось участвовать и для которой у него ещё не было слов.

В ту ночь Симон спал тяжело и беспокойно. Ему снилось, что на груди у него сидит медведь, и когда он заворочался, оттого что не мог вздохнуть, то проснулся. По просьбе Нины они ночевали в одной из маленьких рыбацких хижин поблизости от гостиницы. В доме была всего одна комната с одним окном, и через это окно сквозил лунный свет, задевая на своём пути свисавшие плети водорослей, которыми была покрыта крыша, и тени от них ложились на пол, словно кривые прутья тюремной решётки. Чувствуя беспокойство, Симон выбрался из постели, ступил на холодный пол и подошёл к окну. Полная луна следила за ним из Вселенной с безучастным вниманием карточного игрока. Мир чего-то ждёт от меня, подумал он, и в следующее мгновение понял, чего именно: впервые и совершенно внезапно он всерьёз осознал, что женщина, которая лежит за его спиной, родит его ребёнка, и мысль эта заставила его оцепенеть от ужаса.

До этого мгновения Симон — настолько, насколько он вообще задумывался об этом, — воспринимал своего будущего ребёнка как ещё одно произведение искусства, как меткое слово, вовремя брошенное в толпу, как нечто похожее на то вдохновение, которое он испытал однажды мартовской ночью десять лет назад, когда нарисовал свою первую картину. Теперь, глядя на женщину в постели, он совершенно ясно понял, что появление этого ребёнка создаст некую надпись во Вселенной, которую нельзя будет закрасить как холст, или забыть, или признать неудачей. Издалека, из лона женщины, первая ступень развития человека звала его, чтобы привлечь к ответственности, и под этим бременем Симон содрогнулся, как от удара.

Но это длилось недолго. Он стряхнул с себя наваждение и стал одеваться. Пошатываясь словно пьяный, он натыкался на мебель, но Нина в постели спала так, как если бы всё её существо сосредоточилось на сне. В дверях он задержался на мгновение и ещё раз бросил на неё взгляд. «Женщин, — подумал он, — ничем не разбудишь».

Вокруг него стояла ночь, тёплая и совершенно тихая, и в лунном свете тёмные камни блестели, словно остров был на самом деле большой чёрной жемчужиной.

Теперь Симон чувствовал, как счастье наполняет его, он вновь был полон сил и бодро шёл, не думая куда, и когда он оказался перед мостом, ведущим на Фредериксё, то понял, что окружающий мир меняется в соответствии с его желаниями и что ночь даст ему ответ.

Какая-то женщина приближалась к нему с той стороны моста. Симону показалось, что он узнает хрупкую фигурку девушки, которую видел днём по пути к ветряной мельнице. Она шла медленно, но целеустремлённо, и, когда она подошла поближе, он, в лунном свете, в котором в ту ночь не было недостатка, узнал её зелёное платье. В руках у неё были чемодан и сумка, и, оказавшись перед Симоном, она поставила их на землю и пристально посмотрела на него.

Даже Симон, даже великий Симон Беринг, призывавший нации к незамедлительным действиям, робел перед женщинами. Но в эту ночь он ощущал, что состоит из своих самых лучших чувств, и он схватил руку девушки и поцеловал, впервые в жизни совершив такой поступок. Рука её была холодной. Она внимательно посмотрела на него, и, когда она наклонила голову и улыбнулась, Симон почувствовал головокружительное узнавание, словно он не раз встречался с ней прежде, и, когда она проследовала мимо, направляясь к берегу, он сразу же понял, что она впервые перешла через мост, что она уезжает с острова и что именно его присутствие должно было навести её на мысли об отъезде. «Сейчас она сядет в рыбачий баркас, чтобы успеть на утренний пароход в Копенгаген, — подумал он, — и в каком-нибудь доме на Зеландии её ждёт место служанки», — он чувствовал, что всё это знает наверняка, как будто ему открыт мир её мыслей, при том, что она не вымолвила ни слова.

Он не стал сразу же возвращаться назад, но вместо этого нашёл тропинку, которая могла повести его другим путём, и, пока он шёл, уверенность, которую он чувствовал мгновение назад, начала покидать его.

Год назад Симон получал высшую художественную премию от городских властей Берлина. По этому случаю был написан его портрет, и на портрете полагалось написать его девиз. Вопрос этот был поднят самим рейхсканцлером, и, помедлив с ответом, Симон спросил себя, а почему же у него нет никакого девиза, и пришёл к выводу, что его предназначение в жизни было таким само собой разумеющимся, что у него не было никакой потребности поддерживать его при помощи подобного словесного костыля. Придя к такому выводу, он посмотрел в глаза фюреру и громко сказал: «Мой девиз „Ohne Zweifel!”»,[29]и маленький человечек, стоявший перед ним, кивнул и, ещё раз оглядев его, произнёс: «Хороший девиз для художника!»

В эту ночь сомнения всё-таки охватили Симона. Удаляясь от моста, он снова испытал то же кислородное голодание, от которого проснулся. Вселенная вокруг него была бесконечна, и тем не менее ему было тесно, не хватало Lebensraum.[30]Впервые за долгое время он почувствовал страх, ощутив поджидавшую его в темноте неизвестность, и почувствовал, что самому ему не найти ответы на загадку, перед которой он оказался, но что он должен получить их извне. Он чувствовал, что чёрные и одновременно блестящие поверхности гранита вытягивают из него силу, так что он стал обходить их, он смотрел на звёзды и вспоминал о том, что же тогда говорил ему рейхсканцлер о его созвездии. Симон сконцентрировал всё своё внимание на небосводе, надеясь получить ответ оттуда, пока не осознал, что всё это время он бредёт словно пьяный и что он совершенно потерял чувство собственного достоинства.