Потом он поцеловал её.

В соответствии со своим убеждением, что все старые ритуалы смешны, Симон даже и не помышлял о браке, а в глубине души он был горд тем, что никогда не высказывал свои чувства иначе, кроме как в виде небрежных замечаний. Он уже давно поведал своей публике, что истинная сущность любви состоит в отсутствии каких-либо обязательств, и у него было приятное ощущение, что он тем самым оказался в хорошей исторической компании с целым рядом художественных движений, которые с середины девятнадцатого столетия особо подчёркивали свой авангардизм, пропагандируя свободную любовь.

Поэтому в отношениях с Ниной он, естественно, настаивал на дистанции, которая должна существовать между современными людьми. Он по-прежнему много путешествовал и ещё больше работал, и дистанция сохранялась сама собой, поэтому они прожили вместе уже год, прежде чем он узнал, что родилась она на острове Кристиансё, который на карте Дании находится почти на самом краю света. Тогда же она сообщила ему, что беременна.

К тому времени Симон как раз решил устроить себе передышку, чтобы вновь обрести спокойствие, растраченное им за последние шесть лет. Он уведомил мир о своём решении на дружеской вечеринке, устроенной им в ресторане «A Porta» в центре Копенгагена, куда приглашены были молодые предприниматели, политики, художники и офицеры, которые демонстрировали своё презрение к прошлому, разбивая о стены бокалы из-под шампанского, запуская пальцы в чёрную икру и в закуску, задирая официантов и затевая драки друг с другом. Успокоились они совсем ненадолго, в тот момент, когда Симон начал произносить речь, но тут уж в огромном зале воцарилось гробовое молчание.

— Существует, — сказал Симон, — три ступени на пути к достижению полной власти над жизнью.

Первая ведёт из детской. С самого рождения мир склоняется над нами в облике женщины: матери, кормилицы, служанки и гувернантки стремятся преградить нам путь к жизни. Условием достижения свободы поэтому является способность сказать: со своей собственной личностью я делаю то, что мне заблагорассудится. К осознанию этого мы и пытаемся привести массы. Невозможно маршировать, если ты всё ещё лежишь в колыбели. Из детской невозможно увидеть необходимость войны.

Есть следующая ступень, и на ней стоят политик и солдат (тут Симон посмотрел на присутствующих политиков и солдат), — она достигается, когда мы своим воодушевлением можем заразить других, а затем повести их в правильном направлении, когда мы властвуем над жизнью и смертью, когда мы можем делать с другими людьми то, что нам заблагорассудится.

И есть третья ступень. Я сам отдал миру шесть лет своей жизни. Я отринул все сомнения, смешал свет и тьму, я принял участие в подъёме тех вод, которые теперь захлёстывают Европу. Я дал миру искусство, подобное удару в лицо.

Здесь Симон сделал паузу, во время которой он посмотрел на каждого из присутствующих, убеждаясь, что его слова доходят до них как мгновенное отрезвление и что уже более не понять, кто они — его гости или его жертвы.

— Теперь, — продолжал он, — мир привык к этим ударам. Если я сейчас на минуту остановлюсь, он приползёт ко мне и схватит меня за горло, одновременно прося о побоях. Поэтому я решил, что в этот седьмой год я буду отдыхать, и я принял это решение, чтобы показать, что с миром я могу делать то, что мне заблагорассудится.

Три недели спустя Симон и Нина отплыли из Сванеке-хауна. Это был первый день зимы, с юга дул ветер, холодный, словно из ледяной пустыни. Город Сванеке стоит на скалах, которые резко обрываются к гавани, и котловина эта, наполнившись морозным туманом, вплёскивала его на причал, на белый почтовый пароход и на провожавших Симона журналистов, вызывая у всех неотвязные мысли о смерти. Они приехали сюда по поручению своих газет и читателей, чтобы сделать репортаж об отъезде Симона и о дне его рождения, но сейчас всё это как-то понемногу забылось. Все чувствовали, что выдохлись, устали и могут думать только о войне в Европе. Некоторые из них ожидали, что по возвращении их без объяснений уволят или в спешном порядке отправят в отдалённые районы боевых действий, и все они боялись будущего, всех мучил один простой вопрос: что будет дальше? — и в это утро на причале им всем вдруг показалось, что этот бледный знаменитый агитатор может дать им ответ. Но Симон лишь отмахнулся от них, а журналиста, решившего было последовать за ним по трапу, грубо отпихнул. «Они посланы той жизнью, от которой я сейчас уезжаю, — думал он, — посланы, чтобы продлить моё с ней расставание, и не понимают, что для меня, человека новой эпохи, расставание с прошлым — это удовольствие». Он повернулся к ним спиной.

Судно медленно выходило из гавани, а журналисты всё брели за ним по причалу, словно потерявшиеся дети.

Город понемногу растворялся за кормой, волны вокруг были тяжёлыми и угрюмыми и цветом напоминали остывающее олово. Симон закрыл глаза и освободил свою память. Только сейчас возникает мир, подумал он. И он ощутил солнечный свет и тепло на своих веках, словно судно попало вдруг в другое время года. Если бы ему сказали, что после особенно жаркого лета море вокруг Борнхольма очень долго не остывает, отодвигая против всех законов природы зиму, он вряд ли бы поверил в это — он чувствовал себя всемогущим, и, медленно открывая глаза, он сам создавал погоду и свои руки на поручнях, и силуэт Нины на палубе, и — с триумфом осознавая свой пол как кисть творца — ребёнка у неё в животе, и, наконец, — синее море под солнцем и два маленьких островка на горизонте: Кристиансё и ещё меньший — Фредериксё, и напоминающий тонкую чёрную нить мост между ними.

Он увидел, что Нина стоит, закрыв глаза.

— Ты грезишь, — сказал Симон. — Таков мир: женщины грезят, а мужчины действуют.

Нина насторожённо посмотрела на него.

— А тебе никогда не случается грезить? — спросила она.

Симон мысленно вернулся к своим картинам.

— Даже мои грёзы — это действия, — сказал он, почувствовав, что ему следовало бы развить это удачное сравнение, и взглянул на остальных пассажиров, оценивая, подходящее ли это место для импровизированного выступления.

И тут вдруг Нина оказалась совсем близко от него, и когда она заговорила, то стала такой серьёзной, какой он никогда прежде её не видел.

— Когда мы учились в школе на острове Фредериксё, — сказала она тихо, — нам рассказывали о снах Бьярке. Во время битвы в Лайре Бьярке спал, а вместо него дрался ужасный медведь. Бьярке пытались разбудить, но он сказал: «Не мешайте моим грёзам». И всё-таки его заставили встать в строй со всеми, и тогда медведь исчез. Медведь был сном Бьярке.

Не веря своим ушам, Симон почувствовал, что Нина о чём-то предостерегает его, но смысл предостережения от него ускользает.

— Грёзы женщин, — сказал он спокойно, — не медведи.

На этом он хотел закончить разговор, но в сознании осталось какое-то раздражение, как будто ему что-то предсказали, а что именно — он не понял.

Когда они пробыли на острове два дня, Симон признался себе, что все окружающее ему решительно чуждо и что Нина приехала домой.