Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я часто думала, когда отец напивался, что он нас убьет. Однажды он долго держал под прицелом мать и нас с братом. Это длилось несколько часов. Я помню стену, у которой мы стояли. Я старалась хорошо себя вести и делать все, что мне прикажут»[333].
Вдобавок к страху перед насилием выжившие часто отмечают затопляющее чувство беспомощности. В неблагополучной, абьюзивной семейной атмосфере родительская власть применяется авторитарно, импульсивно и является абсолютной. Ее правила хаотичны, непоследовательны или просто несправедливы. Люди, находившиеся в детстве в таких условиях, часто вспоминают, что больше всего их пугала непредсказуемая природа насилия. Не находя хоть какого-то способа остановить его, они учатся занимать позицию полной покорности. Вот два рассказа переживших насилие о том, как они пытались адаптироваться к жестокому обращению:
Предупреждение о триггере
ФИЗИЧЕСКОЕ И ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ НАД ДЕТЬМИ
«Каждый раз, когда я пыталась найти какую-то систему в подходе к ней, правила менялись. Почти ежедневно мне наносились побои щеткой или ремнем с пряжкой. Когда она наносила удары – я в этот момент обычно сидела в углу, прикрываясь коленями, – ее лицо менялось. Казалось, что бьет она уже не меня, а кого-то другого. Когда у нее случалось спокойное настроение, я показывала ей большие фиолетовые рубцы, и она спрашивала: “А это у тебя откуда?”»[334]
«Никаких правил не было; через некоторое время они словно исчезали. Я боялся возвращаться домой. Никогда не знал, чем это кончится. Угроза побоев пугала меня, потому что мы видели, что отец творил с матерью. В армии есть поговорка: “дерьмо с горы катится”[335]. Он плохо обращался с ней, а она плохо обращалась с нами. Как-то она взялась бить меня кочергой. Через какое-то время я к этому привык. Сворачивался в клубок»[336].
Хотя большинство людей, переживших насилие в детстве, подчеркивают хаотичный и непредсказуемый характер правил, некоторые описывают высокоорганизованную систему наказания и принуждения. Эти выжившие часто рассказывают о наказаниях, похожих на те, что применяются к политзаключенным в тюрьмах. Многие говорят о нарушающем границы контроле физиологических функций, депривации сна, длительном воздействии жары или холода. Другие описывают самое настоящее тюремное заключение: их связывали или запирали в чулане или подвале. В самых вопиющих случаях насилие перестает быть непредсказуемым, потому что организуется согласно ритуалу. Примерами подобного могут послужить некоторые группировки, связанные с порнографией или проституцией, и тайные религиозные секты. Когда одну выжившую спросили, расценивала ли она принятые правила как справедливые, та ответила:
«Мы никогда не думали о правилах как о справедливых или несправедливых, мы просто пытались их соблюдать. Их было так много – за всеми не угнаться. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что они были слишком строгими, слишком мелочными. Некоторые – откровенно странными. Могли наказать за усмешку, за неуважение, за то, что не так посмотришь»[337].
Пребывание в обстановке постоянной опасности требует состояния неусыпной бдительности. Дети, растущие в насильственной среде, развивают выдающиеся способности к сканированию ее на предмет признаков грядущего нападения. Они учатся настраиваться на внутреннее состояние своих мучителей. Они учатся распознавать едва заметные изменения выражения лица, голоса и языка тела как сигналы опасности, сексуального возбуждения, опьянения или диссоциации. Эта невербальная коммуникация становится автоматической и проходит по большей части за пределами сознательного понимания. Дети-жертвы учатся реагировать, даже не будучи способными назвать или распознать сигналы опасности, пробудившие в них тревогу. В одном случае психиатр Ричард Клюфт наблюдал троих детей, которые рефлекторно диссоциировались, когда их мать становилась агрессивной[338].
Когда подвергающиеся насилию дети замечают признаки опасности, они пытаются защитить себя, либо избегая абьюзера, либо задабривая его. Частое явление – побеги из дома, которые могут начинаться уже в возрасте семи-восьми лет. Многие выжившие вспоминают, как подолгу прятались в укромных местах, чувство безопасности ассоциировалось у них единственно с этими укрытиями, а не с людьми. Другие рассказывают, что старались стать как можно более незаметными и избежать привлечения внимания: они замирали на месте, опускались на корточки, сворачивались клубком или сохраняли бесстрастное выражение лица. Таким образом, оставаясь в постоянном состоянии автономного перевозбуждения, они также должны быть тихими и неподвижными, избегая любых физических проявлений своего внутреннего волнения.
Результатом становится своеобразное кипящее состояние «застывшей настороженности», которое наблюдают у детей, подвергающихся насилию[339].
Если избегание не помогает, то дети пытаются задобрить абьюзера демонстрацией автоматического послушания. Насаждение правил в сочетании с постоянным страхом смерти или причинения вреда дает парадоксальный результат. С одной стороны, оно убеждает детей в их полной беспомощности и тщетности сопротивления. Многие начинают верить, что абьюзер обладает абсолютной властью или даже сверхчеловеческими способностями, может читать мысли и полностью контролирует их жизнь. С другой стороны, оно мотивирует детей удваивать и учетверять усилия, чтобы обрести контроль над ситуацией единственным способом, который кажется возможным, – «стараться быть хорошими».
В то время как насилие, угрозы и хаотическое применение правил вызывают ужас и развивают привычку к автоматическому повиновению, изоляция, секретность и предательство разрушают те самые отношения, которые должны давать защиту. Теперь уже общеизвестно, что семьи, в которых творится насилие над детьми, живут изолированно от общества. Реже есть понимание, что социальная изоляция случается не сама собой – она часто поддерживается абьюзером в интересах сохранения тайны и контроля над членами семьи. Выжившие в абьюзивных условиях часто говорят о паттерне ревностного надзора за всеми их социальными контактами. Абьюзеры могут запрещать детям участвовать в обычных для их сверстников занятиях или настаивать на своем праве вмешиваться в их деятельность по собственной прихоти. Социальная жизнь детей, подвергающихся насилию, также серьезно ограничивается потребностью поддерживать внешние приличия и сохранять тайну. Таким образом, даже тем детям, которые ухитряются развивать подобие какой-то социальной жизни, она кажется фальшивой.
