– Простого, – говорила она, отхлебывая мартини прямо из горлышка и хмурясь от дымящейся в той же руке сигареты, – девки, простого такого человеческого секса…

Когда в дверь позвонили, все тут же притихли и немного перепугались. Людвиг, которая была изначально против затеи, сказала, матюкнувшись, что в этом участвовать не будет, и, гневно запахнувшись в халат, пошла в ванную.

– А мыться будете из рукомойника на кухне, как хотите, короче, только от меня отъебитесь.

Машка шла открывать и чувствовала, как свернулся улиткой живот и сильно дрожат ноги.

На пороге стояли два ослепительных красавца, совершенно нереальных – один черненький, с короткими волосами, а второй беленький – с длинными.

– Ой, – хриплым голосом сказала Машка и тут же пьяно и светски улыбнулась, прищурившись, чуть запрокинув голову и выставив вперед руку повествовательно-расслабленным жестом, с элегантно дымящейся между пальцами сигаретой, – ой, кто к нам пришел!

После того, как были улажены необходимые денежные формальности, оба гостя обступили ее, нависнув, как два хищных, хитрых и внимательных питона, и смотрели испытующе, сверху вниз, одними своими взглядами пронизывая до самых пяток и затрагивая то самое, что начинало клокотать и тихонько греться там внутри.

– Ребят, там, может, кофе, коньяк, бэйлис…

Молодые люди согласились на все, и стоящая за их спинами Витка, успевшая подкрасить губы и брови, страшными рожами и непонятными жестами пыталась узнать у Машки, какой из них – ее. А Машка не знала, ей нравились оба. Как в детстве, в магазине игрушек, когда она любила их всех – все полки и витрины, и даже обладать какой-то хотя бы одной вещью казалось совсем не важным – она просто любовалась ими, вздыхая и радуясь. Так и не разобравшись в симпатиях, Витка пробралась к столу, картинно просунувшись оттопыренным бедром в джинсах со стразами между молодыми людьми, как большой белый пароход, и, не думая, плюхнулась на колени какому-то из них, что-то томно мыча и дрожа внутри такой же перепуганной холодной дрожью, как сама Машка. Выпив всего по чуть-чуть, пошли в комнату, где уже спрятали настольную лампу под заваленный одеждой письменный стол, делая освещение таинственным, погружая старую мебель с торчащим из нее хламом в красноватую матовую темноту. И начались танцы, площадка для которых была весьма ограничена, но мальчишки как-то поместились, усадив Машку с Людвигом на диван, пристроившись прямо перед ними, плотно касаясь своими чуть поблескивающими, тугими и гибкими телами их коленок.

Музыка становилась все неистовей, а извивания молодых людей – все сладострастней. В какой-то момент один из них, красноречиво задыхаясь, поставил ногу на исцарапанную котом диванную ручку, возле тихо повизгивающей Машки, требовательно взял ее за голову, пропустив руку под волосами, и чуть развернув и приподняв к себе, стал тереться о ее щеки тугим животом в кубиках со стройной клинообразной полоской мягкой курчавости и черным, туго натянутым атласом узких плавок, под которым уже напряженно пружинило кое-что – нетерпеливое и мощное.

На следующее утро Машка проснулась совсем другим человеком – женщиной. Все предыдущие мероприятия в ее жизни, косвенно приведшие к потере физиологической невинности и даже к запуску священных плодоносных механизмов, оказались совершенно неэффективными, затронув лишь сугубо механическую сторону вопроса.

«Ну ваще… – тихо и мечтательно говорила она, жмурясь от дневного света, потягивая холодное шампанское, с запахом холодильника, что осталось с вечера, – я думала, что просто сдохну там с ним, что сердце не выдержит, аж страшно было». Подруги были слегка бледны, разбиты и так же ошеломлены.

Произошедшая перестановка внесла некоторые коррективы в их бизнес-планы и задержала возвращение в Каланчак (соответственно, каждым часом этого промедления раскатывая соседский гнев наподобие лавины).

«Девки, а ведь нужно любить себя», – с чувством сказала Людвиг, и глаза ее впервые засветились счастьем, и даже бордовое пятно на пол-лица, казалось, потускнело (щедроты минувшего вечера выплеснулись на нее сполна, когда, спрятавшись в ванной, Людвиг, тем не менее, не закрыла щеколду, и ночной принц явился к ней, как она и ждала, наверное – стукнувшись о распаренное после ванны, пахнущее шампунем тело в халатике, сочащееся чувственностью, как перезрелая хурма, принесенная с мороза на теплую кухню).

Любить себя пошли в самый пафосный салон, флагман индустрии, так сказать, о котором отзывались с завистливой иронией, как подобает отзываться о богатых конкурентах, но там, правда, ничего выдающегося с ними и не произошло – процедуры вроде медового обертывания и шоколадного массажа действуют скорее на психику, чем на эпидермис, а на Машкину психику лучше всего действовали места, где шумно, весело и накурено. Все эти чакры, релаксы, выкладывание на спину теплых камней и ароматерапия под невыносимую китайскую музыку с дзеньканьем и пением птиц вызывали муторную сонливость – которую, впрочем, с энтузиазмом объяснил бы любой начинающий знахарь, знай он про особенности Машкиной жизни и острую потребность ее организма избавиться от шлаков с отрицательной энергией. Шлаки, правда, Машке ни капли не мешали, и сбавлять темп своей жизни она не собиралась. Из салона вышли, когда уже было темно на улице, и, превозмогая чувство разбитости и опустошенности, закатились в какой-то ужасно дорогой ресторан рядом, в Музейном переулке. Для тех, кто не знает всю сакральную суть Музейного переулка, пожалуй, стоит сделать небольшое отступление.

Киев – это, как сказало одно лицо из прошлого, столица провинции. Да простят меня киевляне, но отчасти это действительно так, и в этом нет ничего плохого, наоборот – киевское зеленое уютное очарование, камерность, уникальность китчево-веселого нагромождения стилей на центральной площади, ее самобытный местечковый пафос и уютные дремучие уголки в десяти минутах ходу от самого центра – и есть та самая киевская изюминка, делающая его для многих привлекательнее царского монументального Питера, расхристанной бесконечной Москвы, чересчур чудесной и от того требовательно изматывающей Праги и так далее. Центральная улица занята магазинами одежды европейских марок, которая по карману любому менеджеру среднего звена, на центральной площади в подземном торговом комплексе продают фастфуд в пластиковой посуде и торгуют турецкими сумками – а для очень богатых есть несколько островков, где можно купить настоящие «Дольче Габанна» и поужинать чем-то в стиле «фьюжн» за соседним столиком с эриал менеджером фирмы (офис в том же здании), чей рекламный бюджет, утверждаемый за океаном, составляет сумму с пятью нулями в год. К слову, как потом уже поняла Машка, магазинов в Киеве для богатых было несоизмеримо меньше, чем ресторанов и увеселительных заведений – ведь на шопинг логичнее и экономичнее летать в Италию или прямо домой (к эриал менеджерам). Притягательность Музейного переулка для Машки заключалась, конечно же, не в связях, которые могут при умелом использовании вылиться в определенный процент из выделенной за океаном суммы в пять нулей, и не в «статусности», а в том, что Машка, как тысячи женщин и мужчин, прогуливающихся тут мимо, ощущала обреченную безысходную зависть: ведь стелившийся под ноги город казался совершенно доступным, и вдруг растрово-стеклянная расщелина между домами – Музейный переулок – как стезя в другой мир, для избранных. Хотя об этом и не написано было нигде, но зайти в этот дворик просто так, гуляя, казалось нарушением некоей границы – из качественных напольных материалов и толстого оргстекла, и люди, косо оглянувшись, шли мимо в парк, на горку, вдоль забора закрытого стадиона «Динамо», или вверх по мостовой к музею с колоннами и фронтоном, или под Чертов мост, или туда, где построили недавно новый кукольный театр, китчевый настолько, что стал любимым местом свадебных процессий. И вот, этим мартовским пасмурным днем, выйдя вдруг из Музейного переулка, как полноправные его посетители, Машка, Людвиг и Вита словно ступили обратно на свою землю, соединив ее с зазеркальем.