– Ну, живо, прыгай! – Плашмя растянувшись на сиденье, он распахнул пассажирскую дверь, глядя на Машку снизу вверх, с белками глаз такими яркими, как у артиста, играющего негра – все его лицо было красно-коричневым от темной паучиной крови с мозгами.

Из последних сил Машка влезла в салон машины, съехала почти в пол, склонив голову набок, так что на ямах и ухабах в асфальте легонько стукалась виском о пластиковый набалдашник, из-под которого развинчивается ремень безопасности, и просто дышала, стараясь не сбиваться, спотыкаясь о еканье собственного сердца, только сейчас пустившегося в аритмичный истерический пляс.

За окнами тянулась ровная зеленовато-бежевая степь с торчащими черными палками прошлогоднего сухостоя, небо было затянуто плотно-белым, и спокойное бело-серое море уходило за горизонт, где стояли неподвижно две баржи, едва различимые в распаренной преддождевой дымке, как фигурки из «тетриса». Дорога шла по заповеднику, и кроме белого паучиного замка со скошенной крышей в зеленом ондулине, оставшегося у них за спиной, больше не было никаких признаков цивилизации.

– Ты что, убил его? – спросила Машка.

– Да, – пробормотал Димка, кусая губы, – снес голову нахер…

Камеры слежения Паук предусмотрительно выключил, чтобы не было потом следов и разговоров, а охрану отправил на втором джипе патрулировать территорию заповедника, и, по подсчетам Димки, они должны были вернуться не раньше, чем через час. А когда вернулись, то бросились звонить Димке, он ответил тут же, держа руль одной рукой, и сказал, что это были Чертополоховцы и что сам он удрал и ему страшно.

Первую ночь после расправы они провели в машине, на диком и безлюдном морском побережье среди целебных солевых озер в районе Сиваша и Крымского перешейка, где море сереет миражом где-то вдали, а вокруг серо-желтый песок, соляные разводы и торчащие из неподвижной мелкой воды палки, обесцвеченные солнцем и временем. Ухая и отдуваясь, Димка помылся, постирал одежду, включил печку на максимум и развесил в салоне, так что мигом запотели стекла. Машка вся как-то опухла, отекла и спала почти сутки, но, проснувшись где-то в Кировоградской области, попросила вдруг сделать музыку погромче. Димка удивился и обрадовался. Ночевали там же – в Кировоградской области, в мотеле. Машкины дела пошли значительно лучше. Когда никто не видел, она проковыляла по тихому гостиничному коридору, замотанная в автомобильный коврик, и уже улыбалась вовсю, закрывая исцарапанной рукой подбитый глаз. В номере развернулась и, вроде как нуждаясь в помощи, пошла в ванную, где Димка ее мыл – бережно и торжественно, а она, криво усмехнувшись разбитым ртом, спросила вдруг:

– А сколько тебе лет, мальчик?

Димка покраснел и ответил, что девятнадцать.

Загородная тишина звенела в ушах, черное небо заглядывало в окно с провисшей шторой, глаза резало от усталости и сонного, щедро натопленного воздуха, чуть подкрахмаленное чужое постельное белье отдавало синевой, в баре внизу из еды был только виноград, который они ели в кровати, сплевывая косточки в гостиничную пепельницу, запивая явно поддельной водкой «Немирофф», и каждое новое движение тут вызывало новые шумы и поскрипывания, повсюду витали новые запахи.

Добравшись наконец до Киева, они решили пожениться.

«А вот так», – говорила потом Машка подругам, имея в виду непонятно что.

При виде долгожданного жениха все были несколько удивлены, ожидая появления некоего Димкиного антипода – лет на десять старше Машки, килограммов на 30 тяжелее и так дальше.

Свадьбу сыграли через два месяца – в конце мая. Подбитый Машкин глаз все еще нуждался в определенных реабилитационных процедурах, но имел все шансы на полное выздоровление. Известный свадебный кутюрье приготовил для Машки очаровательную черную пиратскую повязку, с черепами и костями, отороченную кружевом. Платье было, кто бы сомневался, – настоящий шедевр с низким декольте, корсетом и бантиками, а юбка была с виду классической, пышной, свадебной, но при шаге оголяла почти полностью всю ногу, до кружевной подвязки с черепом и костями.

Утром всех гостей повезли «на чай» в одно не очень известное, но крайне подходящее для подобных целей заведение, расположенное на баркасе у моста Патона, с уютными столиками на четыре персоны с белыми скатертями до пола, теплыми тарелками из толстого белого фаянса, ротанговой мебелью и свежими майскими солнечными бликами, так кстати рассыпавшимися повсюду. Гости пили кофе с молоком или с амаретто на выбор, зеленый чай с маслом бергамота или с жасмином, или классический черный «эрл грей», и ели нарезку из одиннадцати видов сыров, свежайшие, тающие во рту круассаны, четыре вида тортиков – два желейных с фруктами, белых, и два бисквитных с шоколадом, темных. Особо приближенные, тем временем, успели пригубить ледяное «Мартини Бьянко», Машкино любимое, и перейдя из одного состояния усталости в другое – из сонливо-голодного в расслабленное и рассеянно предвкушающее прочие щедроты долгого дня впереди, – они развалились в глубоких креслах с белыми льняными подушками у распахнутых балконных дверей, подставляя шеи и лица жаркому, почти уже летнему солнцу.

Потом только отправились в ЗАГС, и все нервничали и ждали новобрачных, которые по дороге с набережной успели куда-то улизнуть, и появились с ревом и бибиканьем из-за угла на огромном хромированном мотоцикле, за рулем которого тоненький, беленький Димка выглядел совсем ребенком. Машка была уже слегка навеселе и, слезая с мотоцикла, с удовольствием демонстрировала окружающим свою ногу в чулке с подвязкой в черепах. Потом, поднимаясь по ступенькам, наступила на собственную фату, наклоняясь за ней, вдруг погрустнела и сказала, что нужно покурить. Димка сострил что-то про последнее желание и сел курить вместе с ней, вызывающе расположившись на ступенях. Машка захихикала и, раскинув платье, опустилась рядом, подмигивая и помахивая кончиками пальцев участникам других свадебных процессий. Потом прибежала Людвиг, в развевающемся на ветру бирюзовом платье в стразах, с широкими гладкими плечами, похожая на гандболистку, почти уже без пятна на лице и, склонившись над ними, заорала: «Вы что, охуели? Там все ждут!»

Когда регистратор говорила торжественную речь, Машка хихикала, а из неприкрытого глаза текли слезы, разрушая профессиональный макияж за сто долларов. Потом поехали прямо на центральную площадь – Майдан. В этот погожий майский день как раз отмечали День города и включили фонтаны, в которые, расталкивая толпу, рванули молодые со свитой, нарушая новый закон, активно употребляя внутрь совершенно нелепый в данной обстановке ликер «кахула». По дороге в загородный ресторан новобрачные, пересевшие обратно в белый лимузин, стали требовать заехать в МакДрайв на Подоле, и заехали, с визгами и песнями, и получили сразу по пачке шариков.

В ресторан Машка пришла с потекшим макияжем, с испорченной прической, с висящей на шее пиратской повязкой, в мокром платье и перемазанная кетчупом. Нанятая церемониймейстер в строгом костюме и со шпионской гарнитурой за ухом сильно нервничала, раздраженно листая блокнот с планом мероприятий. Блюда были русской, адриатической и японской кухни. Был суп из осетрины и свинина с лисичками, судак с раками и грибами, телячий рулет с гусиной печенью, котлеты по-киевски, гречневые блинчики и расстегай, была плесковица с сыром, мучкалица и маслянистые колбаски-кебаб из телятины, были суши двадцати видов, в том числе с настоящей сырой рыбой, морские гребешки и крошечные мисочки с мисо-супом, чьи-то нежно розовые плавники, которые готовил тут же, на столе-тепаньяки, настоящий японский повар (который был вообще казахом, но это не суть важно).